Егор Иванов - Честь и долг (Вместе с Россией - 3)
70. Могилев, апрель 1917 года
Алексеев, назначенный Временным правительством верховным главнокомандующим, решил созвать по просьбе Брусилова у себя в Ставке совещание главнокомандующих фронтами. Со всех сторон нового вождя армии одолевали генералы и офицеры жалобами на разлагающее влияние приказа No 1, хотя военный и морской министр Гучков официально отменил его действие за пределами Петрограда. Хитрый Алексеев хотел заручиться мнением видных военачальников, прежде чем начинать давление на Временное правительство, чтобы оно помогло генералитету навести порядок и дисциплину на фронтах. Многомудрый Михаил Васильевич полагал, что коль скоро верхушка армии так легко добилась от Николая Второго отречения и тем спасла Россию от больших неприятностей, то теперь ей будет нетрудно припугнуть Временное правительство и с его помощью прекратить развал армии.
За день до начала совещания в Могилев стали прибывать специальные поезда из Пскова, Минска, Бердичева и Ясс, доставившие главкосева Драгомирова, главкозапа - Гурко, главкоюза - Брусилова и помощника главкорума Сахарова. Сахаров фактически командовал Румынским фронтом, но звание главнокомандующего носил сам король Румынии, так что российскому генералу пришлось довольствоваться должностью его помощника. Алексеев почел своим долгом встретить каждого из генералов на платформе Могилевского вокзала, выстроив почетный караул из георгиевских кавалеров, несших охрану Ставки. Старый гимн "Боже, царя храни" был уже отменен, "Марсельезу" главковерх запретил играть. Торжественные встречи проходили под звуки военных маршей. Некоторые штабисты, прибывшие с главкомами, напуганные в своей глуши солдатскими волнениями, чуть не плакали от умиления и восторга, когда почетный караул печатал по платформе шаг, словно в недавние времена, а музыканты извлекали из своих инструментов не революционные такты "Марсельезы", а "Прощание славянки" и другие бравурные звуки, к которым ухо привыкло со времен молодости, протекавшей в офицерских собраниях. Генерал-квартирмейстер Западного фронта Соколов, приглашенный новым главкозапом в поездку, увидев это, только дивился, как удалось в океане революционных бурь сохранить тихий остров шагистики.
За выездом Николая Александровича Романова из Могилева освободился губернаторский дом, в котором и проводили совещание. В просторном и высоком кабинете бывшего царя был поставлен большой круглый стол, накрытый зеленым сукном. Вокруг него уселись генералы. Чуть позади них - чины их штабов. Сразу за широкой спиной Гурко было место Алексея. Председательствовал Михаил Васильевич Алексеев. Он совсем поседел, под глазами - черные круги, усы стали желто-белыми, отметили про себя коллеги-генералы. Они чувствовали себя в этом доме не совсем в своей тарелке - ведь всего несколько недель прошло с того дня, как хозяин кабинета отрекся от престола. Время смутно, будущее неопределенно, началась какая-то генеральская чехарда на высших армейских и фронтовых постах, словом - не зря ли заставляли Николая Романова освободить престол?.. Может быть, русскому народу невозможно жить без царя, пусть даже и плохонького?!
Алексеев в своем обзоре тоже не утешил. Об этом же бессонными ночами думали и они сами: армия стремительно разлагается.
Только за одну неделю в армиях Северного и Западного фронтов дезертировало почти восемь тысяч солдат, сообщил Михаил Васильевич. Правда, на Юго-Западном и Румынском фронтах за тот же период из окопов дезертировало всего 347 солдат. С завистью присутствующие посмотрели на Брусилова и Сахарова. Кто-то из штабных обиженно бросил: "Это потому, что они дальше от революционной заразы Питера!" Алексеев строго посмотрел в сторону недисциплинированного офицера и продолжал свой доклад.
Главковерх с возмущением говорил, что виновные в нарушении воинского долга относятся к грозящим им уголовным карам с полным равнодушием, уверенные, по-видимому, в полной безнаказанности. Авторитет офицеров и начальников пал, и нет сил восстановить его. Власть фактически перешла под контроль солдатских комитетов. Офицеры подвергаются незаслуженным оскорблениям и насилиям.
Особенно возмутили генерал-адъютанта пораженческая пропаганда и литература, которые свили себе прочное гнездо в армии.
- Разложившаяся армия - не армия, а вооруженная толпа, - с горечью и гневом продолжал Алексеев. - Она для врага не страшна. Я откровенно скажу, ваши высокопревосходительства, нам пора уже перестать бояться революции справа, или, как ее называют большевики, контрреволюции. Нам нужно остановиться в нашем течении к утопическим вожделениям и всем, всей России, всем партиям без различия их программ сказать: родина в опасности. Громко и открыто заявить о язвах, которые разлагают армию, и немедленно начать лечить их...
Невысокого роста, похудевший за последние полгода, Алексеев сел. Из-за его спины поднялся громоздкий начальник штаба главковерха Деникин и визгливым злым голосом дал справку, что усиленная революционная пропаганда в войсках ведется частью по приказанию, а частью попустительством Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов, так как большинство пропагандистов снабжено мандатами этого Совета.
Первому после Деникина дали слово, ввиду его высокого авторитета, Брусилову. Маленький, сухонький генерал, с пышными усами, закрученными на концах стрелочкой, с коротко подстриженной щеткой волос над громадным лбом, оглядел своими блестящими глазами всех присутствующих. Его слова ждали. Но он не обрушился на смутьянов, а стал размышлять вслух о своих товарищах офицерах.
- Корпус офицеров российской армии ничего не понимает в политике, говорил генерал, - и мы сами всячески добивались, чтобы даже мысль о ней была строжайше запрещена. Теперь офицеры в силу своего политического простодушия находятся в руках у солдатской массы, а сами не имеют на нее никакого влияния. Возглавляют же солдат разные эмиссары и агенты социалистических партий, посланные Советами солдатских и рабочих депутатов для пропаганды "мира без аннексий и контрибуций". Солдат получил теперь вкус к политике и хорошо использует все эти лозунги. Раз мир должен быть заключен без аннексий и контрибуций, раз выдвинут принцип права народов на самоопределение, то дальнейшее кровопролитие бессмысленно и недопустимо.
С большим интересом присутствующие выслушали Брусилова, а его просьба, высказанная главковерху, нашла самый сочувственный отклик: генерал-адъютант просил Алексеева всем вместе с этого совещания ехать в Петроград, чтобы объяснить Временному правительству необходимость какого-либо решения - то есть или заключить сепаратный мир, или прекратить мирную пропаганду в войсках и, напротив, пропагандировать дисциплину, послушание начальству и продолжение войны.
В долгий ящик не стали откладывать исполнение задуманного. Тут же устроили перерыв, и Алексеев отправился в соседний дом, где находился аппарат Юза, для переговоров по прямому проводу с Петроградом. Министр-председатель Временного правительства князь Львов, узнав о просьбе генералов, дал радушное согласие на их прибытие экстренным поездом в столицу. Совещание продолжили после обеда, на колесах, в салон-вагоне Алексеева.
71. Петроград, апрель 1917 года
В Петроград короткий состав из четырех зеленых пульманов прибыл утром. На дебаркадере Царскосельского вокзала, подле царского павильона, уже выстроилась рота парадного расчета гарнизона. Одновременно с прибытием поезда из одноэтажного здания, где прежде располагались комнаты ожидания для царского семейства, вышел Гучков. Военный министр, так же как и Керенский, обожал пользоваться всем царским - автомобилем, салон-вагоном, почестями. Даже Царскосельский вокзал для приема генералов был выбран из-за того, что именно здесь располагался самый импозантный царский павильон, ковры которого Гучков мог теперь попирать своими английскими ботинками и в стенах которого он мог начальственно говорить с военными, носящими самое высокое в российской армии звание - генерал-адъютантов.
Рядом с Гучковым, но чуть сзади него, нервно вытянулся Лавр Георгиевич Корнилов, недавно назначенный на должность командующего Петроградским военным округом. Временное правительство в лице Гучкова, Коновалова и Некрасова вместе с военной верхушкой выдвигало Корнилова исподволь на передний план, рассчитывая на его холодную жестокость для того, чтобы привести в порядок войска, расположенные в столице. Узкие монгольского типа глаза, худое, желчное лицо Корнилова с вечно ходящими желваками на скулах, выражало волю и решительность. Он стоял, заложив большой палец правой руки за отворот френча, а левую руку заведя за спину.
Вагоны плавно остановились. Первым вышел Алексеев, за ним - Брусилов, Драгомиров, Гурко. Соколов, ехавший в соседнем вагоне, в числе сопровождавших, услышал хриплый голос Корнилова, скомандовавшего: "Смирно!" Но странно: солдаты почетного караула словно ничего не слышали. Они продолжали стоять вольно, а некоторые даже высовывались из строя, стараясь получше разглядеть отцов-командиров, о которых трубили все газеты.
