Наталия Ильина - Дороги и судьбы
...Мы с ней много ездили. Она любила арбатские переулки, улицу Кропоткина (всегда называла ее Пречистенкой), часто просила меня отвезти ее в 3-й Зачатьевский... В этом переулке она жила когда-то, написала о нем: "Переулочек, переул, горло петелькой затянул..." Очень любила церковь Вознесения в Коломенском, куда мы непременно ездили два-три раза в год. Она садилась там на скамью спиной к воротам и долго смотрела на церковь. Как-то я сказала: "Здорово, правда, что я купила машину?" - "А я-то вас отговаривала. Говорила: "Не покупайте, Наташа, машину, купите лучше шубу!" В ответ я долго смеялась. Она выдумала насчет "отговаривала" и насчет "шубы". Это была ее манера шутить.
В октябре 1959 года мы поехали в Троице-Сергиевскую лавру, как Анна Андреевна всегда называла Загорск. Была с нами Татьяна Семеновна Айзенман. Погода выдалась теплая, серенькая, моросил дождь. Как всегда, мы то говорили, то молчали, потом Анна Андреевна замолчала надолго, и мы с Т. С. этого молчания не нарушали. Внезапно Анна Андреевна произносит торжествующим голосом: "А я стихи сочинила?" И тут же прочитала их.
Это стихотворение, начинавшееся так: "Не стращай меня грозной судьбой и великою северной скукой..." - было позже опубликовано в "Новом мире". И под стихами написано: "Ярославское шоссе". Анна Андреевна собиралась и номер моей машины под стихами поставить (дескать, место написания), но в редакции ее отговорили, справедливо указав, что это звучит таинственно и похоже на шифр... В тот день мы с Татьяной Семеновной услыхали первый вариант стихотворения, ничего толком не поняли и сознались в этом. Анна Андреевна сказала: "Над ним надо еще работать".
Еще она любила березовую рощу, находившуюся недалеко от Успенского шоссе: только березы, все примерно одного возраста, почти без подлеска, без единого другого дерева, занимающие большой участок и дающие впе-{346}чатление светящейся белизны. Впервые я свезла туда Анну Андреевну осенью, потом была долгая зима, и вот весной мы снова туда приехали. И, увидев рощу, Анна Андреевна сказала: "Так она есть? Она существует? А мне все казалось, что это был сон". Во время одной из наших автомобильных прогулок Анна Андреевна, указав мне на дом неподалеку от Кропоткинских ворот, произнесла: "Вот здесь я скрывалась, пережидая, пока пройдет похоронная процессия". Помолчав, добавила с усмешкой: "Выяснилось, что я была в мужской парикмахерской!" После второго ареста Льва Николаевича Ахматова приехала в Москву хлопотать за сына. На этот раз его обвиняли в том, что он хотел убить Жданова, и Анна Андреевна, получив копию обвинительного заключения, привезла эту копию с собой в Москву. Прямо с вокзала она отправилась к своим старым друзьям. Они не приняли ее. Они побоялись принять ее. Она пошла вниз по Кропоткинской улице - и вдруг откуда-то взялась милиция, прохожих разгоняют, улица пустеет. А ведь могут и остановить, документы потребовать, придется сумочку открыть, а там копия обвинительного заключения! Анна Андреевна толкнула первую же на ее пути попавшуюся дверь, спряталась за ней, стояла там, стояла долго и по звукам рыдающих медных труб поняла: кого-то хоронят. По Кропоткинской, очищенной от прохожих, в сторону Новодевичьего двигалась похоронная процессия. Затем, когда все утихло, когда улица вернулась к нормальной жизни, Ахматова покинула свое убежище и пешком продолжила свой путь в Замоскворечье, на улицу Щипок, к Эмме Григорьевне Герштейн.
Рассказ был подробный, длинный, хватило его до моего дома у метро "Аэропорт", и вот мы приехали, и я помогаю Анне Андреевне выйти из автомобиля, а она произносит: "Вы прозаик. За вами не пропадет!"
А ведь пропало. Почти пропало! По легкомыслию своему я не записала этот рассказ тогда же, пока свежа была в памяти ахматовская, ни на кого не похожая речь. Не сделала я этого и вынуждена теперь излагатъ ее повествование своими бледными словами. И утрачены какие-то детали. Ну например: кого именно хоронили в тот день? Под каким предлогом не впустили Ахматову в свой дом ее друзья! Увидели ее в окно и просто не открыли дверь на звонок? Или... Нет, не помню! Самый факт, что ее не впустили, потряс меня тогда, а подробности размы-{347}лись в памяти. Фамилию друзей помню. Но не назову. Ахматова говорила о них без тени осуждения. Обиды на них не держала и добрые отношения с ними позже поддерживала. Это мне, в те времена здесь не жившей, тут "не стоявшей", не было понятно, что для свершения некоторых, казалось бы, самых обычных поступков иногда требовался героизм. Которого, как известно, ни от кого требовать нельзя.
Да, не записала. Да, какие-то подробности забыла. Но вот мой вопрос и ее ответ - помню. "В каком это было году?" И она медленно, подчеркивая каждое слово: "В ТОМ САМОМ: В ТРИДЦАТЬ ВОСЬМОМ".
Ее слова: "Вы прозаик, за вами не пропадет!" - я пропустила тогда мимо ушей. Лишь через несколько дней спохватилась. Боже мой, ведь я знаю ее уже пятый год, столько всего от нее слышала, и столько всего за мной уже пропало: нет у меня привычки ни дневники вести, ни записные книжки заводить... Вот, видимо, с того момента, спохватившись, я и стала записывать ахматовские, чем-то меня поразившие фразы. Речь Ахматовой была настолько своеобразна, точна, порой афористична, что передавать ее своими словами, восстанавливать по памяти, опираясь лишь на смысл сказанного,такое было бы бесстыдством. Записывать следовало по горячим следам, в тот же день. Это не всегда удавалось. Поэтому записей мало и они отрывочны.
"Она проводит время в неустанных заботах о себе самой". (Это об одной нашей общей знакомой.)
Про себя насмешливо: "С большой прямотой напросилась на комплимент".
"Всегда мне были подозрительны люди, которые слишком любят животных, и те, которые их не любят совсем".
"Хвастовство ослабляет человека. Открываются тысячи ахиллесовых пят".
(Гневно.) "Нельзя писать о войне таким же тоном, каким женщина рассказывает о своих недомоганиях". (Это по поводу статьи одной писательницы.)
"Приходилось видеть, как женщина преследует мужчину... (Пауза, а затем очень убежденно и раздельно.) Из этого никогда ничего, кроме сраму, не получалось".
Выслушав исповедь одной своей знакомой, задумчиво:
"Со мной все бывало. И это со мной было".
На мой вопрос, как она относится к стихам одной по-{348}этессы, сказала: "Длинно пишет. Все пишут длинно. А момент лирического волнения краток".
(Она терпеть не могла, когда ее называли "поэтесса". Гневалась: "Я поэт".)
На чей-то вопрос, как она относится к произведениям Александра Грина, ответила:
"Перевод с неизвестного".
Говорили о прозе, и я о том, как отражается личность автора на всем, что он пишет. Она:
"А в лирике нет. Лирические стихи лучшая броня, лучшее прикрытие. Там себя не выдашь".
Об одной своей молодой приятельнице, много помогавшей ей с бумагами и рукописями, сказала:
"Она все делает тихо, как бабочкино крыло".
"Рухнул в себя, как в пропасть!" (Эти слова я слышала от нее не раз. Они произносились по адресу эгоцентриков, и интонация Ахматовой бывала гневной...)
Как-то она сказала, что не любит Чехова. "Я: "Почему?" Она: "Подумайте сами". Я стала думать. Придумала вот что: ее стремление к ясности, конкретности, точности не признает недоговоренности, некоей пастелевости... Короче, придумала я нечто шаткое и малоубедительное, однако рискнула ей это сказать.... В тот день она приехала из Ленинграда, лежала в маленькой комнате Ардовых, усталая, полубольная. В такие дни приглашала к себе так: "Приезжайте, если вам не скучно сидеть с больной старухой..." Итак, я высказала свои мыслишки, а она рассердилась, села на кровати.
"При чем тут это? Совершенно не в этом дело... Чехов и стихи несовместимы!.."
Кажется, в тот же вечер насмешливо говорила о Бальзаке, о его романе с полькой, разоблачая общепринятый взгляд на длинную, верную, нежную любовь... "Скрывался от долгов, называл себя безутешной "вёв Мари", в землях польки увидел выход, а она его надула".
Как-то заговорили о Толстом и Достоевском. Она:
"Вы делаете ошибку, свойственную многим русским интеллигентам, противопоставляя Толстого Достоевскому. Неверно. Они как две самые высокие башни одного и того же величественного здания. Самые высокие. Вершины. В них лучшее, что есть в русском духе".
И еще о Достоевском: {349}
"Преступление и наказание" единственный его роман, правильно построенный. В остальных действие происходило раньше, а мы присутствуем лишь при развязке, самой последней".
О романе "Подросток":
"Русский большой роман не может быть построен на шантажном письме, зашитом в подкладку. Это ошибка гения... Подросток учился у Тушара, с детства учился, а стеснялся своего дурного французского языка. Это Федор Михайлович себя вставил, как он себя чувствовал, попав в общество... И опять себя, когда подросток рассуждает о любви, о том, что после первой ночи он ее убьет... Не мысли мальчика, а самого Федора Михайловича... И тут же он перепутал из Библии..."
