Сергей Сартаков - Ледяной клад
Вынимая их из папки "К докладу" и подавая Цагеридзе, Лида зло и обиженно сказала:
- Безобразие, когда за корреспонденцией не являются. Подумать только: два письма!
Тогда Лида не знала еще, что вернуться неполученными и непрочитанными Баженовой могут не два, а, наверно, тридцать два письма Цагеридзе.
От штемпеля "Сачхере" веяло теплом родины, детством, зоревым вступлением в юность. Вспомнилась бабушка. Провожая внука на фронт, она сказала: "Нико, я понимаю. Ты уходишь в долгий и трудный путь. Мой путь теперь уже совсем короткий. Мне очень хотелось видеть тебя рядом с невестой, с женой. Не знаю, дождусь ли. Но если я не дождусь, а тебя жизнь уведет отсюда куда-нибудь очень далеко, потом все равно приди ко мне, к моему камню, покажи мне свою милую. Я увижу. Я скажу ей: "Люби так моего Нико, как я любила своего Бесо". А теперь ступай". И вот там, в Сачхере, побывала его милая. Но она не подошла к камню бабушки. И бабушка ей ничего не сказала. Ах, почему Мария поехала туда одна!
Тот день, когда пришло письмо из Сачхере, был оттепельный. С крыш повсюду свисали длинные рубчатые сосули, а капельки воды, беспрестанно падающие с них, выдалбливали в снегу глубокие лунки. На дорогах стояли лужи. Кованые копыта лошадей звонко чмокали, рубя размякший ледок. Тракторные гусеницы выдавливали в нем красивые ямки.
Цагеридзе уехал в курью, на постройку "головок".
Два шофера сбрасывали с прицепов толстые бревна, рассказывали:
- Шабаш. За Читаут больше ездить нельзя, под правым берегом прорезается полынья, и вообще по кромке лед уже иголками рассыпается.
Подошли Герасимов и Косованов.
- Запрещай, Николай Григорьевич, езду. Страшной беды можем дождаться, сказал Косованов.
Цагеридзе спросил:
- Сколько лесу на "головки" еще не хватает?
Косованов ответил:
- Чуть поменьше человеческой жизни.
Цагеридзе сказал:
- Тогда обойдемся.
А Герасимов прибавил:
- Какой есть, бережнее станем расходовать.
Тут же оказался и Баженов.
- А что скажет товарищ из ЦНИИ? - спросил Косованов.
Баженов слегка качнул головой:
- Вы и так чересчур долго рисковали, друзья. Я бы прекратил подвозку леса еще позавчера. А насчет экономии... Зачем вы рубите такие высокие бабки? На каждой сорок сантиметров свободно можно сэкономить. Бабок - сотни. Не понимаю и другого: зачем непременно сейчас готовить реи? Навесить их недолго, можно в самый последний момент, из вновь приплавленного леса. И огнища тогда же можно поставить. Я бы подумал и о том, чтобы в середину "головки" закатывать бревна потоньше.
И все согласились, что это действительно очень верно. Жаль, что сразу вели работы с расчетом на полный достаток в лесе и потому немного расточительно. Баженов не стал рисоваться, кичиться своими деловыми советами, мягко улыбнулся, повертелся недолго среди рабочих и попросил Павлика подбросить его к конторе.
А Цагеридзе вдруг подумал: "Теперь, когда всем ясно, что лес надо беречь, экономить - разве Кузьма Петрович Герасимов и сам не стал бы рубить бабки короче? И накатывать в середину более тонкие бревна? И пока не ставить огнища? И не навешивать реи? А товарищ Баженов теперь на пять минут оказался умнее всех! И записать это куда следует он теперь имеет полное право. Замечательно!"
Цагеридзе поднялся на берег. Там бригада плотников тесала, готовила вороты - "васильяновы колеса". Пока плоты дойдут до устья Ангары и там их возьмут на буксир могучие теплоходы, приходится управлять цепями. В самых трудных местах, в порогах на шиверах помогут, "подработают" катера. Вороты должны быть надежные, прочные. Здесь ни на чем экономить нельзя.
Вся площадка, на которой работали плотники, была засыпана корой и крупными белыми щепками. От них на солнечном пригреве пахло уксусом. Топоры в теплом, влажном воздухе стучали как-то по-особенному сочно и звонко.
Кой-кто из рабочих помахивал топором, скинув прочь верхнюю одежду. Потные рубахи туго обтягивали спины. Сделались непривычно тонки освободившиеся от полушубков, шапок и шерстяных платков женщины. Они орудовали поперечными пилами, выбрызгивая на талый снег пригоршни мягких желтоватых опилок.
Среди женщин Цагеридзе разглядел Феню в паре с Булатовой, а там, где плотники тесали бревна, - Максима с Михаилом. Эти работали хотя и неподалеку друг от друга, но каждый сам по себе. Цагеридзе усмехнулся. Он сразу заметил, что Феня все время держит голову вбок, смотрит в сторону и от этого пила часто "играет", вызывая недовольство Булатовой. Понятно: девушка по обыкновению своему любуется работой Михаила Куренчанина. Что ж, работает он и в самом деле очень прилежно и очень красиво. Но вообще-то на Куренчанина девушкам можно бы смотреть и не только поэтому. Парень хорош по всем статьям! Непонятно только: почему между ним и Феней дело не ладится?
Отогнув ворот, стеснявший ему дыхание, Михаил работал в одной рубахе. Шапка у него была заломлена на затылок, а пряди жестких черных волос топорщились в разные стороны. Одна, особенно длинная, все время настойчиво лезла Михаилу в глаза. Не переставая помахивать топором, он ловко отбрасывал ее каким-то совершенно неуловимым движением руки.
Действительно, трудно было не залюбоваться его работой!
Михаил стоял над бревном, не очень широко расставив ноги, видимо нисколько не боясь, что неправильный удар, крепкий сучок, косо вставшая щепка могут отбросить топор. Спина у него не горбилась, а была туго прямой, в этом ему помогали длинные руки. Он с удивительной равномерностью взмахивал топором и сильно, с оттяжкой опускал его на круглую боковину бревна, скалывая толстые горбыльки. Потом целой очередью коротких, быстрых замахов подсекал бревно поперек и снова гнал, гнал, отваливал большую, широкую, грузно падающую на землю щепу. Сделав все это начерно, он подшагивал немного вперед и проходился топором по свежей затеси второй раз. Теперь очень бережно, осторожно, еще отложе оттягивая топор на себя, почти не рубя им, а строгая, воздействуя уже не силой рук, а только тяжестью самого инструмента. Так умеют работать лишь старые, очень опытные плотники.
- Дорогой, - проговорил Цагеридзе, подойдя к Михаилу, - я долго стоял и смотрел, как ты работаешь. Почему я считал, что у тебя нет никакой специальности? Соблазнял тебя и Петухова пойти в мотористы. А ты плотник. Превосходный плотник! Зачем скрывал?
Михаил легким движением бросил топор вперед, и он аккуратно, носочком, воткнулся в бревно.
- Да нет, никакой я не плотник, - сказал, заправляя рубашку, выбившуюся из-под пояса. - Так, только пробую. А вообще над деревом работа мне нравится. Лучше, чем над железом. Там скрипу больше. А я железный скрип не люблю. Передумал я насчет моториста. Столяром бы - вот это поинтереснее!
- Хорошо, поставлю в столярку, как только с "головками" развяжемся и снова дома строить начнем. Даже специально с резьбой что-нибудь тебе закажу! Сделаешь?
- Не резал, - сказал Михаил. - А почему не сделать? Другие же могут. Почему я не могу? Руки у меня свои, слушаются. Так я считаю, Николай Григорьевич: пойдешь - и придешь!
- Очень вошел топор тебе в руки!
- Взял бы другой инструмент, может, тоже вошел бы. Откуда я знаю? Все пробовать надо. Может, я часы починять могу. Или турбины монтировать, собирать. Хотя и не люблю, когда железо скрипит. Мне вот сейчас позарез хочется с радистом рядышком посидеть, к телеграфному ключу приучиться. Можно?
Цагеридзе ответил, что непременно скажет радисту - пусть тот научит Михаила не только ключом стучать, но и вообще управляться со всей аппаратурой радиостанции.
Отходя, он с удовольствием думал, что бывают же люди с золотыми руками. Посмотрит - и сделает. У них не только голова, но как бы и сами руки думающие. Куренчанин как раз такой человек с золотыми руками. Хотя, наверно, и не понимает, каким превосходным качеством его наградила природа. Надо помочь человеку. Надо давать ему работы самые хитрые, самые сложные, какие только бывают на рейде. Пусть учится, проявляет смекалку, свое удивительное мастерство.
Вечером, за чаем, он с увлечением рассказывал об этом. За столом, кроме него, сидели Феня, Елизавета Владимировна, Баженов и Максим, забежавший "на огонек", по-видимому, после очередной маленькой ссоры с Женькой Ребезовой.
Максим ерзал на стуле, дожидаясь, когда Цагеридзе закончит свой рассказ.
- Ну, Мишка чего захочет - добьется, - заговорил он возбужденно. Знаю! Всю жизнь рядом с ним. Руки у него, это точно, золотые. Только ведь золото как попало тоже тратить нельзя. Мишка не зря хотел с рейда уйти. Да и я тоже. Развернуться тут не на чем. Вот хотя бы дамбу эту мы строили, запруду на Громотухе, а теперь "головки", "васильяновы колеса". Понимаете, Николай Григорьевич, ничего же от этого не останется!
- Почему ничего не останется? - изумился Цагеридзе. - Что человеком сделано - всегда останется.
- Ну-у... Чего там останется? Пройдет ледоход, и ни дамбы нашей, ни запруды на Громотухе не будет. Все растаяло, смыто, унесено. "Головки", "колеса" наши тоже с плотами уйдут. И посмотреть будет не на что. Разве только на щепки по берегу? А ведь как мы работали!
