Александр Бушков - Россия, которой не было. Гвардейское столетие
Впереди царя шествовали по обе стороны четыре человека в белых, унизанных жемчугом платьях, с большими золочеными топорами на плечах; и эти четверо вместе с меченосцем оставались перед церковью, пока царь не вышел из нее; и так они [царь и Марина] дошли до Успенского собора, где были обвенчаны по московскому обряду патриархом и епископом новгородским, в присутствии всего духовенства, московских и польских вельмож.
О, как раздосадовало московитов, что поляки вошли в их церковь с оружием и в шапках с перьями, и если бы кто-нибудь подстрекнул московитов, то они на месте перебили бы всех [поляков], ибо церковь их была осквернена тем, что в нее вошли язычники, коими они считают все народы на свете, полагая и твердо веря тому, что только они христиане, того ради в своем ослеплении они весьма ревностны к своей вере.
Перед кремлевскими воротами стояла сильная стража, большие ворота были открыты, но в них никто не смел въезжать, кроме поляков, бояр, дворян и иноземных купцов, а из простого народа никого туда не пускали, что всех раздосадовало, ибо полагали, что так повелел сам царь, и что весьма возможно, ибо иначе в Кремле нельзя было бы двигаться.
По выходе из церкви [царя и царицы] после венчания вышли и все вельможи. Дьяк Богдан Сутупов, Афанасий Власов и Шуйский по многу раз полными горстьми бросали золото по пути, по коему шествовал царь, державший за руку свою супругу, и на голове у нее была большая царская корона, и их обоих проводили наверх польские и московские вельможи и княгини.
Золото было самое лучшее, [от монет] величиною в талер и до самых маленьких, в пфенниг.
Едва царь взошел наверх [во дворец], тотчас зазвучали литавры, флейты и трубы столь оглушительно, что нельзя было ничего ни услышать, ни увидеть, и царя и его супругу провели к трону, который весь был из позолоченного серебра. И к нему вели ступени, и рядом с ним стоял такой же трон, на который села царица, и перед ними стоял стол; внизу расставлено было множество столов, за которыми сидели вельможи и дамы, и всех угощали по-царски; сверх того [во время пира] слышалась прекрасная музыка на различных инструментах, и [музыканты] стояли на помостах, устроенных в той же палате и убранных с большим великолепием, и этих музыкантов вывез из Польши воевода Сандомирский, среди них были поляки, итальянцы, немцы и брабантцы, и на пиру было великое веселье, сопровождаемое сладостной гармонией.
Но в тот день приключилось и много несчастий, кои многими были приняты за худое предзнаменование, ибо царь потерял с пальца алмаз, ценою в тридцать тысяч талеров. Также воеводе Сандомирскому стало дурно за столом, так что его отвезли в карете домой; и в Кремле один поляк был ранен стрельцами, стоявшими на карауле, и многие приняли это за дурной знак, но не говорили [об этом].
На другой день, в пятницу, был большой храмовый праздник в честь их патрона Николая-угодника, и в этот день ни за что на свете нельзя было играть свадьбу, того ради их вконец раздосадовало, что сам царь этот день употребил во зло, нарушив их обычай, и они ожесточали против него один другого; также с народом, желавшим попасть в Кремль, обошлись дурно и отгоняли многих почтенных людей, и большая часть [народа] была огорчена, видя, что негодяи из Польши в большей чести у царя, нежели прирожденные московиты. Одним словом, все это было подстроено заговорщиками, чтобы без больших потерь [достигнуть своей цели], и они удачно выбрали время; также из Новгорода и других мест прибыло в Москву со скрытым оружием три тысячи человек, ревнующих об отечестве, и они уговорились о сигнале, по которому совершат нападение.
На третий день после свадьбы все бояре, епископы, дьяки, чиновники, а также купцы всех [иноземных] наций были допущены к царице для поднесения подарков, и, принося поздравления, они целовали ее руку и передавали свои подарки, которые были приняты; и она вместе с царем пригласила их в тот же день к обеденному столу, за которым все иноземцы сидели за столами лицом к царю, большая же часть московитов поместилась [за другими столами]; и все яства приносили наверх на блюдах чистого золота, а вниз – на серебряных. Однакож ни царь, ни царица в присутствии этих гостей почти ничего не ели, но обедали после в своих покоях вместе с некоторыми вельможами и весьма повеселились.
В воскресенье царю передали от посла польского короля, что ему надлежит оказать такие же почести, какие были оказаны московскому послу в Польше; на что ему ответили: его посадят выше воеводы Сандомирского; но посол был тем недоволен и пожелал, чтобы его посадили за царский стол. Однако он был приглашен, и рядом с царским столом поставили столик, за который его посадили, и он воображал, что он сидит за царским столом, и он поднес подарки лучше прежних.
В понедельник и во вторник [музыканты] громко играли на различных инструментах, также трубили в трубы и били в барабаны, также была назначена травля зверей в Кремле, а также приготовлена крепостица, которую для потехи намеревались брать приступом. Но все это было оставлено по причине дурных предзнаменований (presagien), явившихся как на небе, так и замеченных по другим предметам, чего никак не могли уразуметь; также и самую свадьбу играли не так, как бы надлежало; все шло на ней так скучно и угрюмо, что можно было диву даться.
Что же касается до знамений на небе, то я сам видел их вместе с моим хозяином, у которого я жил, с нашими домочадцами и двумя или тремя московитами, и это было весьма диковинное [зрелище], но немногие приняли его во внимание.
Около четырех часов пополудни на прекрасном голубом и совсем безоблачном небе со стороны Польши поднялись облака, подобные горам и пещерам. И так как перед тем их не было видно на горизонте, то казалось, что они упали с небесного свода. Посреди них мы явственно видели льва, который поднялся и исчез, затем верблюда, который также исчез, и наконец великана, который тотчас исчез, словно заполз в пещеру, и когда все это исчезло, мы явственно увидели висящий [в воздухе] город со стенами и башнями, из которых выходил дым, и [этот город] также исчез; все это было поистине так совершенно, словно расположено в изрядном порядке искусным художником; и многие видевшие это люди были повергнуты в страх, но многие обратили на это внимание только для того, чтобы рассмеяться.
В четверг до слуха Димитрия дошли какие-то известия, [заключенные] как в предостережениях, что давали ему некоторые его приверженцы, так и в письмах, подброшенных алебардщиками, которые хотя ничего толком не знали, однако предостерегали [царя]; того ради повсюду была расставлена сильная стража и полякам велено было бодрствовать всю ночь, и они стреляли всю ночь, думая тем удержать Москву, и в эту ночь несколько тысяч стояло под оружием, чтобы привести в исполнение свой замысел, но заметив, что почти все открыто и они не в безопасности, устрашились чрезмерного кровопролития и стали держать себя еще тише и скрыли оружие.
На другой день стража снова была уменьшена, и полякам ни в одной лавке не продавали ни пороха, ни свинца, говоря, что все вышло, но что скоро получат, сколько им будет нужно. И в Москве повсюду стояла тишина, приводившая в изумление, и тишина эта не была обыкновенною; она должна была служить предостережением тем, кто по воле божией не слышали, имея уши, не видели, имея очи, что погрязли в чувственных утехах, разврате и пьянстве и никого не уважали, почитая московитов хуже собак, и жили по своему глупому разумению.
В тот вечер несколько поляков силой вытащили одну знатную боярыню из повозки с намерением ее изнасиловать, невзирая на то, что ее окружало много слуг, и народ ударил в набат и отнял ее у них невредимою, и они [поляки] разбежались.
Полагая, что где-нибудь сделался пожар, ибо не в урочное время зазвонили в колокола, я выбежал на крышу посмотреть, что случилось, но, ничего не видя и не слыша, я взглянул на луну, которая была совершенно кровавою, что меня весьма устрашило, и в эту же ночь мы схоронили нашу утварь (meublen) и добро, и многие люди зарыли в землю свои драгоценности, деньги и сокровища. И мы, подобно другим, страшась несчастья, заперли наши ворота и поставили сторожей. Меж тем не знали ни первых, ни последних в заговоре, в котором состояло несколько (veel) тысяч человек, но и простой народ также не знал о том.
В ту же ночь в царских палатах были радость и веселье; польские дворяне танцевали с благородными дамами, а царица со своими гофмейстеринами готовила маски, чтобы в следующее воскресенье почтить царя маскарадом, и не думали ни о чем дурном и утопали в утехах, не помышляя о пословице: extremum gaudi luctus occuput (веселье завершается бедой).
В субботу поутру, 17 мая, около двух часов, ударили в набат сперва в Кремле, а потом во всем городе, и было великое волнение, и [многие] с оружием поскакали на лошадях к Кремлю, и по всем улицам бирючи заговорщиков кричали: «Эй, любезные братья! Поляки хотят умертвить царя, не пускайте их в Кремль!» По этому знаку все поляки, напуганные этими криками и сидевшие в своих домах, по большей части вооруженные, были задержаны толпой, обложившей их дворы, чтобы грабить и убивать, и все поляки и люди в польском платье, застигнутые на улице, поплатились жизнью, и когда появился отряд польских всадников, его тотчас осадили, и закинули улицы рогатками; а эти рогатки у них устроены на всех улицах, так что они с лошадьми не могли проехать, а где не было рогаток, тотчас набросали бревна, выломив их из мостовых, которые выложены там из бревен; и повсюду происходило великое избиение поляков, которых находили, и врывались в дома, в которых стояли поляки, и тех, что защищались, поубивали, те же, что позволили себя ограбить донага, по большей части остались живы, но их ограбили так, что они лишились даже рубашек; смятение было во всем городе. Даже маленькие дети и юноши, и все, кто только был в Москве, бежали с луками, стрелами, ружьями, топорами, саблями, копьями и дубинами, крича: «Бейте поляков, тащите все, что у них есть!»
