Руслан Скрынников - Святители и власти
Понимая роль Гермогена, иноземное командование использовало любой повод, чтобы скомпрометировать его и изгнать из Кремля. В дни переговоров с московскими послами в 1615 году Гонсевский выдвинул следующую версию «измены» Гермогена. Глава русской церкви, по его словам, составил с Филаретом Романовым заговор уже в момент подписания московского договора между Жолкевским и семибоярщиной летом 1610 года, стремясь не допустить на трон Владислава. Гонсевский готов был обвинить Гермогена во всех смертных грехах. Святитель якобы обещал Филарету склонить всех москвичей к тому, чтобы «сына его Михаила на царство посадить», и одновременно сносился с Лжедмитрием II, а когда того убили, написал «в тот час по городам смутные грамоты», отчего и произошло восстание.
Еще во времена Дмитрия Донского в боярах у митрополитов начали служить Шолоховы-Чертовы, отданные в митрополичий дом со своими вотчинами. Гермогену верой и правдой служил Василий Чертов. Согласно польской версии, 8 января 1611 года патриарх вручил Чертову «смутную грамоту» и велел доставить ее в Нижний Новгород. Но на московской заставе патриарший гонец был задержан поляками.
Гонсевский предъявил патриаршую грамоту русским послам, но обмануть их было трудно, так как они были очевидцами и участниками московских событий. Ознакомившись с предъявленной «смутной грамотой», они без обиняков заявили: «Патриарх так не писывал, а печать (Гонсевский. — Р.С.) от него (патриарха. — Р.С.)… взял и писал, што хотел с русскими людьми (Салтыковым и др. — Р.С.), кои господарю (Сигизмунду. — Р.С.) прямили». Письмо от 8 января 1611 года, которое Гонсевский пытался выдать за патриаршее, было подложным — так утверждали русские послы. Их слова поддаются проверке.
12 января 1611 года в Нижний Новгород из Москвы вернулись ездившие к Гермогену гонцы — сын боярский Роман Пахомов и посадский человек Родион Мосеев. Гонцы привезли устное послание патриарха: «Приказывал с ними в Нижний… Ермоген, патриарх московской и всеа Русии речью, а письма (гонцы. — Р.С.)… не привезли». Итак, у Гермогена не было нужды составлять 8 января 1611 года писаную грамоту, ибо он только что передал все необходимые устные распоряжения нижегородцам через верных людей Пахомова и Мосеева. В феврале нижегородцы в собственной грамоте городам так передали содержание полученного ими от патриарха наказа: «Приказывал к нам святейший Ермоген патриарх, чтоб нам, собрався с околными и поволскими городы, однолично идти на полских и литовских людей к Москве вскоре». Гермоген отнюдь не призывал нижегородцев к тому, чтобы они соединились с мятежными казаками-тушинцами из Калужского лагеря, а также с мятежными рязанцами. Устный наказ патриарха был составлен весьма дипломатично. Он не давал повода приписать Гермогену почин восстания в Калуге и Рязани. Нижегородцы получили совет действовать независимо от казаков. Для этого надо было собрать силы из соседних городов — Казани, Костромы, Ярославля — и с этими силами идти к Москве. В наказе не было ничего, что было бы направлено против Мстиславского или других вождей семибоярщины.
Помощник Гонсевского поляк Н. Мархоцкий признался в своих записках, что Гонсевский сфабриковал и подбросил в казацкие таборы подложную грамоту за подписью П. Ляпунова, что повлекло за собой бунт в земском ополчении и убийство Ляпунова. Аналогичным образом была сфабрикована, по-видимому, и «смутная грамота» Гермогена, скрепленная отобранной у него печатью.
Устный наказ патриарха был весьма дипломатичным по содержанию. Подложной «смутной грамоте» была чужда всякая осторожность. Гермоген словно бы составил ее для того, чтобы дать своим противникам повод обвинить его в прямой причастности к восстанию казаков и рязанцев. Кроме того, подложная грамота должна была убедить Мстиславского, будто действия патриарха направлялись лично против него. Гермоген (следуя версии Гонсевского) писал, что Мстиславский и бояре «Москву литве выдали, а вора, деи, в Калуге убито, и они собрався в зборе со всеми городы, шли к Москве на литовских людей».
М. Г. Салтыков пытался шантажировать патриарха, чтобы заставить его предать анафеме участников земского движения. Явившись к Гермогену, боярин сказал: «Что, де, ты писал еси к ним, чтоб они шли под Москву, и ныне ты ж к ним пиши, чтоб они воротились вспять». Но Гермоген был не таким человеком, чтобы дать себя запугать. Он в сердцах назвал Салтыкова изменником и категорически отверг обвинение насчет переписки с мятежниками: «Яз, де, к ним не писывал, а ныне к ним стану писати буде ты, изменник Михайло Салтыков, с литовскими людьми из Москвы выдешь вон!» Глава православной церкви нечасто выступал против светской власти. Выступление против семибоярщины требовало большого мужества. А ведь Гермоген не забыл того, что в Кремле он жил на дворе задушенного опричниками Филиппа Колычева.
Гонсевский пытался устроить судилище над патриархом. Он явился в Боярскую думу и предъявил «смутную грамоту» патриарха. Полковник предрекал, что в России прольются реки крови, и требовал немедленно унять бунтовщиков. Однако в думе было достаточно людей, либо сочувствовавших Гермогену, либо знавших, что он не поддерживает связей с казаками и рязанцами. Улики же, предъявленные Гонсевским, никого не могли убедить. Гермоген категорически отверг обвинения. Все это предопределило исход разбирательства в Боярской думе. Приняв к сведению оправдания Гермогена, власти оставили за ним пост главы церкви. Авторитет семибоярщины неуклонно падал, и ее члены должны были осознать, что суд над популярным церковным деятелем окончательно скомпрометирует их в глазах народа.
Тем временем король самовластно вмешивался в московские дела, насаждая своих приспешников в думу и приказы, раздавая земли и титулы. В думе боярин князь Андрей Голицын — один из главных единомышленников Гермогена — открыто протестовал против королевского произвола. Боярин был взят под стражу, а в его доме водворились приставы и литовские солдаты. Но преследования не испугали Голицына.
П. Ляпунов не раз оповещал города о своем намерении выступить к Москве, но каждый раз откладывал поход. Одной из главных причин запоздания явилась разобщенность освободительного движения. Гермоген не был одинок в недоверии к бывшим «воровским» казацким таборам. Совместные действия рязанцев и казачьих отрядов из Калуги позволили ополчению занять Коломну. Ляпунов немедленно обратился к Нижнему Новгороду, Владимиру, Казани с призывом прислать свои силы в Коломну для соединения с рязанцами, чтобы повести общее наступление на Москву. Однако земские воеводы, не доверявшие Ляпунову и Заруцкому, отклонили предложение о сборе в Коломне и повели наступление на Москву каждый своим путем. Ляпунов начал движение 3 марта, владимирский воевода и нижегородцы выступили неделю спустя, а ярославские и костромские отряды запоздали еще на неделю. Отсутствие единства дорого обошлось земскому движению. События в столице развивались быстрее, чем рассчитывали вожди земских отрядов. Кризис надвигался неумолимо…
Ожидая народного восстания в столице, Гонсевский и бояре распорядились перетащить пушки в Кремль. Туда же свезли запас пороха, конфискованного в московских рядах. Отныне пушки, установленные на стенах Кремля и Китай-города, держали под прицелом весь обширный московский посад. Гусары Гонсевского патрулировали улицы и площади. Русским было запрещено выходить из домов с наступлением темноты и до рассвета. Случалось, что жители, отправляясь поутру на рынок, натыкались на трупы иссеченных москвичей. Но и наемники не чувствовали себя в безопасности. По словам Гонсевского, русские заманивали солдат в глухие и тесные места и там избивали. Пьяных увозили к реке и сталкивали в воду. В столице шла необъявленная война.
Приближалась пасха. Этот праздник неизменно собирал в столице великое множество людей из окрестных сел и деревень. Гонсевский, опасаясь чрезмерного скопления народа в Москве, требовал запретить пасхальное шествие. Глава семибоярщины Мстиславский не решился исполнить его волю, боясь прослыть слугой «безбожных еретиков». По той же причине бояре распорядились на время праздников освободить из-под домашнего ареста главу церкви. Важно было убедить население в том, что святейший патриарх остается в лагере законного московского боярского правительства.
17 марта наступил день пасхи. Под перезвон бесчисленных колоколов патриарх «на осляти» выехал из ворот Кремля. Двадцать нарядных дворян шли перед патриархом, расстилая на его пути дорогую ткань. За ним везли сани с древом, увешанным яблоками. Сидевшие в санях мальчишки распевали псалмы. Москвичи по привычке поздравляли друг друга с праздником и христосовались в знак взаимного примирения и прощения. Но на их лицах не было и тени радостного умиления. Не мир, а вражда и ненависть витали над городом. На третий день после пасхи в Москве вспыхнуло восстание, круто переменившее судьбу патриарха Гермогена.
