Борис Солоневич - Молодежь и ГПУ (Жизнь и борьба совeтской молодежи)
-- Не мало, что и говорить... Когда я в Соловках в 1928 году сидeл, по всей Карелiи вмeстe с Соловками тысяч до 18 было заключенных.
-- Ну, а теперь?
-- Теперь -- в ББК что-то 285.000, да у нас в Свирьлагe, кажется 75.000... Я как-то с братом подсчитывали 441 -- он в УРЧ работал -- всего по лагерям сидит никак не меньше пяти миллiонов человeк...
Костя покачал головой.
-- Да... Экспериментик, что и говорить!...
-- А вы в него еще вeрите, Костя?
-- Вeрил бы -- не здeсь бы был!
-- Ну, тут окончательно вышибутся остатки иллюзiй. Для этого лагерь лучшая школа.
Лицо Кости сморщилось, как от зубной боли. На его обычно привeтливом и веселом лицe появились морщины какой-то злобы и мстительности.
-- Не во мнe дeло... Что -- я? Песчинка! Теперь массы говорят и рeшают. Вот, жену у меня разстрeляли по этому же дeлу -- патроны из казармы крала... Но это все личное... Дeло даже не в том, что, вот, Сталин н а с обманул... Мы не за свою обманутую исковерканную жизнь мстим... За всю страну, за Россiю, которую он кровью залил, за концлагерь, за голод, за рабство. Вот это мы не простим. Вот, попомните меня -- своей смертью Сталин не умрет...
Голос Кости звучал твердо и жестоко.
Выход
Поздно вечером прибeгает курьер III части:
-- Т. Начальник... Так что срочно просят придти в 17-ый барак... Что-сь случилось...
Подхватываю походную аптечку и бeгу. В баракe -- полная тьма. Всe керосиновыя лампочки перенесены в комнату администрацiи, гдe толпятся люди в военной формe.
-- Ага, вот и вы, доктор, -- встрeчает меня уполномоченный III части. -- Осмотрите вот этого... "бывшаго" человeка... И главное -- с а м или н е с а м?..
На лежанкe странно вытянулось тeло с повернутой на бок головой. На шеe трупа видна сине-багровая полоса от веревки. Относительно смерти сомнeнiй никаких.
-- Давно сняли?
-- Да нeт... С полчаса... Рабочiй за барак случайно вышел -- видит: висит кто-то... Он крик и поднял... 442
Я поднес лампу к судорожно перекосившемуся лицу и невольно вздрогнул: эта гримаса отчаянiя и злобы сразу напомнила мнe того студента, который сегодня был у меня на осмотрe. Он нашел, значит, рeшенiе вопроса, что ему дeлать...
Да... "Смерть -- выход из всякаго положенiя,
Но единственное положенiе, из котораго выхода нeт"...
-- Слышьте, Солоневич, -- наклоняется ко мнe чекист, -- нам главное -нeт ли слeдов, что е г о повeсили?
-- Нeт. Этот, видно, сам...
-- С чего это он? -- насмeшливо поднимает брови чекист.
Я молча пожимаю плечами... По своему, он, этот студент, прав. Наблюдать свое угасанiе и с тоской ждать послeдних минут, когда легкiя будут разрываться от жажды воздуха и жажды жизни... Нeт уж, лучше сразу... Мрачная, обнаженная арифметика совeтской дeйствительности...
Я понимаю его, как врач, и негодую, как гражданин: почему он, безвременно уходя в иной мiр, не захватил с собой кого-нибудь из своих тюремщиков и палачей?...
Обыкновенная исторiя
Спал я в своей комнаткe недолго -- вeроятно, часа два. Ночью в корридорe лазарета раздался шум топочущих ног, и меня вызвал голос взволнованнаго санитара.
В перевязочной ничком на клеенчатом диванe лежал и тяжело всхлипывал человeк в военной одеждe, с окровавленной головой. Из палат достали еще двe лампочки, и раненаго перенесли на перевязочный стол.
Один из заключенных, принесших раненаго, видимо, рабочiй мастерских, глухо сказал:
-- Тут еще, товарищ доктор, евонная шапка... Она там сбоку валялась...
Измятая фуражка объяснила многое: у нея была сине-зеленая тулья и малиновый околыш -- форма сотрудника ОГПУ. Все событiе сразу приняло политическую 443 окраску. Оно оказалось одним из безчисленных явленiй "классовой борьбы", или, правильнeе выражаясь, борьбы власти с народом, которая ни на минуту не прекращается на великих просторах страны, "достигшей соцiализма".
-- Вы бы лучше, товарищи, подождали, -- сказал я рабочим. -- Вeроятно, нужно будет показанiя дать III части.
-- Нeт уж, доктор... Вы уж не серчайте... Мы пойдем. Мы вeдь не знали, кто там лежит. Темно было. Потому-то и принесли. А ежели-б видали, может, и не подошли: какое наше дeло?.. А теперь наше дeло маленькое. Пущай сами ищут, кто и как... Ну, прощевайте, доктор... Пока...
Я послал санитара с докладом в III часть и при тусклом свeтe керосиновых ламп стал осматривать раненаго. Дeло оказалось серьезным: затылочная часть черепа была проломлена каким-то тупым предметом, вeроятно, кирпичем.
Срeзав волосы и обрив край раны, я удалил выступившiе осколки костей и, продезинфецировав края раны, стал перевязывать ее.
В лазарет, совсeм запыхавшись, вбeжал чекист.
-- Что тут у вас, товарищ Солоневич?..
-- Да не знаю... Вот сейчас закончу -- сами увидите...
Когда перевязка была закончена, я повернул голову раненаго, бывшаго по-прежнему, без сознанiя, и освeтил его лицо лампой.
-- Ах, чорт! -- взволнованно воскликнул чекист. -- Да это наш новый уполномоченный... Проскурняк... Только что из Москвы прибыл... Вот, сволочи!.. Как это он к вам попал?
-- Да вот принесли...
-- А кто -- не замeтили?
-- Нeт... Не видал... А теперь вот что, товарищ дежурный. Раненаго нужно срочно дославить в центральный лазарет. Тут, в этих условiях, я операцiю дeлать не могу. Идите, срочно вызывайте карету скорой помощи.
Скоро выяснилось, что карета скорой помощи была поломана. Пытались вызвать пожарный автомобиль, но и он был в ремонтe. 444
-- Вот, дьяволы!.. -- выругался сотрудник III части. -- В легковой машинe везти нельзя. Я же понимаю: лежачим нужно... Что же дeлать-то?
Сошлись на компромиссe -- я отправляю раненаго на санитарной повозкe, но только получив об этом оффицiальное распоряженiе. Добился я этого не без труда, но мнe нужно было застраховать себя от обвиненiя, что я отправил тяжело раненаго, нуждающагося в покоe, в обыкновенной повозкe... И по много меньшим поводам "пришивали" новое дeло.
Минут через 10 к дверям лазарета подъeхала повозка, на которой санитарная часть привозила больных и отвозила покойников. На повозкe сидeл наш постоянный возница "покойницкiй кучер", маленькiй полeсскiй мужиченко, Татарук.
В нашей медицинской работe этот Татарук был нeкими "валерiановыми каплями". Заросшiй пеньковой бородищей, какой-то удивительно уютный и мягкiй, этот мужичек успокаивающе дeйствовал на всeх больных. А в качествe санитара для душевно больных он был просто незамeним и часто дeлал ненужной примeненiе смирительной рубашки. Его любовно-мягкое отношенiе к людям, их горю и боли как-то невольно напоминало мнe толстовскаго Каратаева.
Однажды случайно мнe удалось подслушать, как он, снимая с покойника казенное бeлье (в лагерe умерших хоронят обнаженными, без гробов, в общей могилe), говорил ему вполголоса, с самыми ласковыми интонацiями своего хрипловатаго баска:
-- Ну что-ж, браток... Такая уж, значится, твоя планида! Оно и вeрно, браток, всe там будем... Ну, ну... Дай руку... Вот так... Вот и поeдем сейчас, значит, в могилку, на покой... Всe под Богом ходим... Кому куда от Бога назначено -- тот туда в назначенный час и пойдет... Ну-ка еще... Вот так...
И теперь в предразсвeтном полумракe этот неграмотный мужичек, приговоренный к 10 годам за какой-то "шпiонаж" ("был бы человeк, а статья всегда найдется"!), хлопотливо указывал санитарам, как покойнeе положить раненаго и, суетясь, хозяйственно подравнивал пучки соломы 445 на своей "каретe скорой помощи" в одну (весьма дохлую) лошадиную силу...
-- Только вы осторожнeе поeзжайте, Татарук, -- предупредил я. -- У парня голова ранена... А у ворот к вам из III части человeк подсядет.
-- Ну что вы, товарищ начальник, -- обидeлся мой мужичек. -- Развe-ж впервой? Чистых покойничков важивали и то ничего! Довезем, как миленькаго.
В это время санитар принес из перевязочной смятую фуражку.
-- На, Татарук, вези и этое барахло. Может, еще сгодится полголовы прикрыть.
Добродушное лицо Татарука при видe фуражки вдруг стало напряженным и серьезным.
-- Вот оно што? -- протянул он. -- Из гадов, значится?..
-- А твое дeло шашнадцатое, -- хмуро оборвал его санитар. -- Твое дeло довезти куда надо ж и в о г о.
-- Ж и в о г о ? Понимаю, -- тихо отозвался Татарук каким-то странным, приглушенным тоном, не глядя ни на кого, и задергал вожжами. -- Н-н-но, родимая! вытягай...
Повозка тихо отъeхала от лазарета. Санитары ушли.
Чтобы немного успокоить напряженный нервы, я отошел от дома в сторону разстилавшейся в предразсвeтном туманe рeки и, вдыхая свeжiй утреннiй воздух, вглядывался в мирныя розовыя полосы утренней зари, освeщавшiя линiю горизонта.
Внезапно странные тарахтящiе звуки привлекли мое вниманiе. За лазаретом, по длинной бревенчатой дорогe, ведущей к лагерным воротам, вскачь неслась повозка. Приподнявшись на сидeньe, Татарук бeшенно нахлестывал свою клячу, и санитарная повозка, с лежащим в ней без памяти с проломанной головой чекистом, подпрыгивала и билась о бревна...
Я отвернулся и снова стал смотрeть на мирную картину просыпающагося утра... Еще полчаса тому назад этот чекист был для меня каким-то абстрактным человeком, пацiентом, раненым. А теперь, по странной противорeчивости человeческаго сердца, я почувствовал себя каторжником, находящимся под пятой у этих людей в сине-зеленых фуражках, и понял, ч т о на сердцe у маленькаго простого полeсскаго мужичка с добродушным лицом и мягкими глазами... 446
