Дэвид Пристланд - Красный флаг: история коммунизма
Яньань был идеальным местом, где Мао мог состояться как пророк нового, «китаизированного» марксизма{634}. Мао, котором) столько проблем доставили коммунисты, обученные в Москве, понимал, что ему нужно разработать теоретические основания для своего независимого курса; для этого недостаточно быть военным лидером и уметь мобилизовать крестьянство. В течение нескольких следующих лет он старался разработать согласованную программу партии, которая оправдала бы предполагаемые «отклонения», и написал несколько работ о философии марксизма, которые стали основой так называемых маоцзэдунъидей — философии Мао[515].
Маоистская неакадемическая версия марксизма была идиосинкретической и не сочеталась с застывшим, догматическим языком, на котором обучали в Москве. Агнес Смедли так охарактеризовала его стиль: «Мао был известным теоретиком. Но его теории основывались на истории Китая и на опыте, приобретенном на полях сражений. Большинство китайских коммунистов мыслят в категориях Маркса, Энгельса, Ленина и Сталина, а некоторые даже гордятся тем, что могут часами цитировать главу, строфу или лекцию их авторства. Мао тоже мог это сделать, но редко прибегал к этому. Его лекции… были похожи на беседы о китайской жизни и истории. Сотни студентов, наводнившие Яньань, привыкли брать пищу для ума только из примера Советского Союза, а также из трудов немногих писателей из Германии и других стран. Но Мао рассказывал им о родной стране и о своем народе… Он цитировал такие произведения, как “Сон в красном тереме” или “Все люди — братья”… Его поэзия не уступала качеством творчеству классиков, но через нее красной нитью проходил мотив социальных и личностных размышлений»{635}.
Было исключительно сложно передать марксистские концепции на китайском языке; такие термины, как «буржуазный» И «феодальный», нельзя было просто заимствовать, как это проводило в европейских языках. Само слово «пролетариат» передавалось китайскими иероглифами как «класс, не имеющий собственности» (вэнь хуа да жэминь) и стирало различия между городской и сельской беднотой, упрощая процесс уравнивания крестьян и промышленных рабочих. Но Мао шел еще дальше и специально использовал традиционные китайские термины для описания марксистских идей. Например, он применял старинный термин «автократия» (дукай) как эквивалент «диктатуры [пролетариата]»{636}; он также использовал конфуцианскую концепцию «Великой Гармонии» (датонг) в качестве синонима коммунизма, объединяя марксистскую теорию истории с традиционным китайским пониманием «золотого века»{637}. Работы по философии марксизма, написанные им в этот период, также полны исконных понятий китайской философии. Его рассуждения о диалектике и конфликте противоборствующих сторон (сосредоточенные тем не менее на тесной связи марксизма и борьбы) также напоминали о даосских теориях о противоположностях инь и ян, присутствующих во всех вещах[516]. Мао внимательно читал советские книги о диалектике, но его комментарии часто свидетельствовали о том, что он хочет соотнести общие абстракции с конкретными обстоятельствами китайского бытия{638}.
И все же «китаизированный марксизм» того периода был менее китайским, чем думают некоторые исследователи{639}. На самом деле такая версия коммунизма была эгалитарной, радикальной, мобилизующей, подходящей для партизанских отрядов, которым требовалось заручиться поддержкой крестьян. Такой коммунизм придавал большое значение человеческой воле и идеологической вдохновленности, а не только экономическим силам{640}; он доказывал, что крестьяне могут быть такой же революционной силой, как и рабочие (хотя никогда не отрицалась идея того, что именно промышленный рабочий класс в конце концов станет наследником Земли). Этот коммунизм использовал принцип «массовой линии», в соответствии с которым партия должна реализовывать социалистическую «демократию» и «учиться» у масс (хотя, конечно же, это была далеко не либеральная демократия; более либертарианским элементам марксистской традиции не нашлось места в теории Мао и, шире, во всем китайском марксизме){641}.
На практике коммунизм, преобладавший в Яньани, совмещал в себе идеализм и прагматизм. Это была ярко выраженная эгалитарная система: все, в том числе руководящая верхушка, должны были заниматься каким-либо физическим трудом и жить в насквозь продуваемых пещерах за городом. Новые люди, которые прибывали в Яньань, размещались по восемь человек в пещере. Они были заняты производительным трудом, военными тренировками, театральными представлениями и, что самое важное, длительными, интенсивными политическими дискуссиями в ходе учебных сессий. В такой организации жизни нашлось место неравенству: пещера Мао была просторнее всех, из нее открывались прекрасные виды, оплата труда также была разной{642}. Эта несправедливость вызывала возмущение и критику городских интеллигентов-идеалистов, прибывших в Яньань в надежде найти тот радикальный вариант равенства, которого они добивались во время движения 4 мая. Одни жаловались на отсутствие политических принципов, на недостаточный политический азарт яньаньских руководителей, другие (особенно писатель Дин Лин) были возмущены их отношением к женщинам, которых в Яньани, несмотря на призывы к равенству, считали ниже мужчин{643}. Хотя Дин Лин никогда не выдвигал прямых обвинений, главным правонарушителем был Мао, отличавшийся непостоянством и грубым отношением к своим многочисленным женам и девушкам. И все же по сравнению с советской коммунистической культурой конца 1930-х годов в культуре Яньаня имелось больше пуританства и равноправия, о чем можно было судить, например, по одежде жителей: мужчины и женщины носили либо военную форму, либо костюмы в стиле Сунь Ятсена — обмундирование, в основе которого лежал образец формы японского студента. Эта форма одежды пользовалась популярностью у коммунистов, так и у чиновников Гоминьдана (позже на Западе его стали называть «костюмом Мао»). Хоть коммунисты придерживались пуританского образа жизни они не могли позволить себе быть догматичными, поскольку нуждались в поддержке всего крестьянства. Поэтому они прилагали большие усилия к тому, чтобы не оттолкнуть от себя местную элиту. Система правительства по принципу «трех третей» позволяла местному руководству сохранять некоторое влияние, отводя коммунистам только треть мест в сельском совете, вторую треть — некоммунистическим «прогрессивным» элементам, а третью — любым другим политическим группировкам, не сотрудничавшим с японцами. Большинству богатых крестьян было позволено сохранить за собой право на землю. Выгода бедных крестьян состояла в снижении земельной ренты и налогов. Казалось, они поддерживали партизан-аскетов, которые жили и работали вместе с ними ради повышения уровня благосостояния. Яньаньское сочетание идеологической гибкости и активной деятельности привлекало и крестьян, и элиту{644}.
Сначала отношения между коммунистами в Яньани отличались относительной толерантностью. Однако после начала войны с Японией в 1937 году и наплыва новых приверженцев Мао разного социального происхождения одним из его требований стало сохранение идеологического единства. С особым подозрением он относился к буржуазному «индивидуализму» интеллигенции из областей, контролируемых Гоминьданом. С 1939 года Мао начал следовать примеру Сталина, используя идеологические труды в качестве механизма подчинения партийных чиновников. Он отдал распоряжение перевести «Краткий курс истории ВКП(б)» Сталина (1938) и написал приложение к курсу о китайском партийном опыте. Предполагалось, что младшие партийцы должны читать и заучивать эти тексты. Однако к 1942 году Мао пришел к выводу, что необходимо научить всех партийцев «исправить» свои мысли. Если коммунисты по-настоящему усвоят идеологию, они смогут одержать победу в войне и построить коммунизм.
«Исправление» представляло собой китайский вариант советских партийных «чисток», хотя и более сложный, отражающий отношение конфуцианства к нравственному образованию и правильному мышлению{645}. Партийцам следовало изучать 22 труда об идеологии и истории партии, большинство из которых написал Мао. Принципы, изложенные в этих трудах, должны были применяться партийцами в их личном опыте. Они заполняли анкеты, где от них требовалось привести примеры «догматизма», «формализма» или «отступничества» и изложить планы преобразования. Ожидалось, что они также будут разоблачать врагов в так называемых кратких прогнозах. Эти документы проверялись лидерами, а после организовывалось собрание, на котором каждого отдельного человека публично критиковали и заставляли признавать ошибки. После таких собраний заблуждавшихся партийных товарищей возвращали в коллектив, полагая, что их мысли преобразованы.
