Гровер Ферр - Убийство Кирова: Новое расследование
— Эгге отмечает, что на первом допросе 1 декабря Николаев сказал, что идея об убийстве пришла ему в начале ноября. Позже он назвал сентябрь;
— Эгге замечает, что Николаев лгал в своем первом признании.
Но Эгге не использует эти факты, так как они не помогают в доказательстве его предвзятого тезиса, что Николаев был «убийцей-одиночкой».
Отчет Эгге о расследованииЦентральная глава в книге Эгге — это глава 8, под заголовком «Расследование» и террор. Кавычки вокруг первого слова несомненно должны выразить мнение Эгге по поводу того, что расследование было сфабриковано, чтобы соответствовать предопределенному заключению, и что все подсудимые, кроме Николаева, были «ложно обвиненными», невинными людьми. По сути это является главным выводом этой главы и книги Эгге в целом. Как мы увидим, Эгге не приводит абсолютно никаких доказательств в подтверждение этой гипотезы.
В начале этой главы Эгге рассказывает сплетни, а потом замечает, что они несущественны. Например, Эгге сообщает — что, по словам Медведева, на Ленинградском железнодорожном вокзале Сталин нанес оплеуху главе ленинградского НКВД Медведю, лишь для того чтобы потом заметить, что телохранитель Сталина Власик позже отрицал, что Медведь вообще присутствовал там. Эгге рассказывает еще один слух — что Ягода приказал всем в Смольном стоять по стойке смирно лицом к стене, когда вошел Сталин — но приводит в качестве первоисточников лишь сенсационную литературную халтуру Бастрыкина и Громцевой. «Доказательствами» Бастрыкина и Громцевой по поводу этого заявления являются лишь беседы с Тамми и Росляковым, которые рассказали это и другие подробности. Однако Эгге даже не сообщает нам этот факт. Это пример серьезных недочетов Эгге. Иногда он дает оценку своим источникам, а иногда не затрудняет себя этим.
Эгге тратит несколько страниц на пересказывание слухов — от Эми Найт, Александра Орлова, опять от Медведева, снова от Бастрыкина и Громцевой и от Никиты Хрущева — прежде чем признать, что слухи — это не история:
Но некоторые историки продолжают верить этим слухам; некоторые из них даже считают их почти подтвержденными фактами.
Немного дальше Эгге цитирует Рослякова касательно того, что произошло во время допроса Николаева Сталиным — а потом замечает, что Росляков был лишь в том же здании в то же время, но не присутствовал на разговоре! Так что — еще один слух.
Эгге неверно приводит высказывание Молотова Феликсу Чуеву о том, что зиновьевцы «использовали» Николаева. А потом Эгге заявляет, что Молотов противоречил себе самому.
Согласно Молотову, Николаев заявил, что данное убийство было идеологически мотивированным, т. к. он является сторонником Зиновьева. Тем не менее этот рассказ Молотова о Николаеве не вполне соответствует другим свидетельствам Молотова. Он тоже сказал, что Николаев, вероятно, не был ни правоверным зиновьевцем, ни правоверным троцкистом, но использовали его именно зиновьевцы (Эгге гл. 8).
Далее в примечании Эгге заявляет:
Во время бесед с Чуевым Молотов сказал, что Николаев действовал в одиночку.
А вот, что действительно сказал Молотов, по рассказу Чуева:
В тот же вечер мы поехали в Ленинград — Сталин, Ворошилов и я. Говорили с убийцей Кирова Николаевым.
Замухрышистого вида, исключен из партии. Сказал, что убил сознательно, на идеологической основе. Зиновьевец. Думаю, что женщины там ни при чем. Сталин в Смольном допрашивал Николаева.
— Что из себя представлял Николаев?
— Обыкновенный человек. Служащий. Невысокий. Тощенький… Я думаю, он чем-то был, видимо, обозлен, исключен из партии, обиженный такой. И его использовали зиновьевцы. Вероятно, не настоящий зиновьевец и не настоящий троцкист.
— Осужден был не один Николаев, а целый список, — говорю я.
Дело в том, что не за покушение они были осуждены, а за то, что участвовали в зиновьевской организации. А прямого документа, насколько я помню, что это было по решению зиновьевской группы, не было. Поэтому он как бы отдельно выступал, но по своему прошлому он был зиновьевец[138].
Таким образом, мнение Молотова, по сути, ясно: он считал, что Николаев действовал «как бы отдельно». Иными словами, Молотов подтвердил версию советской власти 30-х годов.
Итак, Эгге сильно исказил слова Молотова. Однако в любом случае мнение Молотова, изложенное спустя более 40 лет, не является доказательством. Эгге признает это сам (Эгге глава 8, прим. 39). Более того, Молотов не участвовал в расследовании и, очевидно, не имел подробных сведений о нем. Как и все остальное Политбюро, и сам Сталин, Молотов был загружен другими делами. Так почему же Эгге приводит это мнение, причем приводит неточно?
Эгге начинает рассматривать использование допросов в качестве свидетельств, но потом делает следующее заявление:
Очевидно, что протоколы допросов дела по убийству Кирова не дают полной картины того, что происходило в ходе этих допросов. Особенно явным это стало после того, как Сталин решил, кого именно следует сделать козлами отпущения; ясно, что после этого протоколы допросов искажали реальное положение дел. Частично виновных вынуждали давать показания, которые соответствовали сценарию, созданному следователями (Эгге 115).
Употребление Эгге слов «очевидно», «особенно явным», «ясно, что» — определенный признак того, что у него нет доказательств. Конечно, ни одно из этих утверждений вовсе не является ни «ясным», ни «очевидным». В другом месте этой книги мы продемонстрировали, что Сталин обратил внимание следователей на зиновьевцев гораздо позднее, после того как имена Зиновьева и Каменева всплыли на допросах. Эгге либо не понимает этого, либо скрыл это от читателей.
Затем Эгге говорит:
Однако есть все основания полагать, что ранние протоколы, несмотря на все их недочеты, были менее тенденциозными и вызывают больше доверия, чем те, которые составлялись для того, чтобы загнать подследственных в угол (гл. 8).
Это не более чем голословные, бездоказательные утверждения Эгге, направленные на то, чтобы дискредитировать более поздние допросы в умах его читателей. Если бы это была правда, Эгге рассказал бы нам, что это за «все основания». Далее Эгге совершенно бездоказательно утверждает, что более поздние допросы «составлялись для того, чтобы загнать подследственных в угол», что бы это ни значило. Вообще, ни один следователь никогда не считает, что самые ранние заявления подозреваемого — самые правдивые. Обычное дело для виновного сначала отрицать, а потом постепенно раскрывать все больше и больше информации. Так было и с показаниями Николаева, как мы показали выше.
Хотя Эгге неоднократно пытается дискредитировать доказательства заговора, он не может убедить даже себя самого. Например, он заявляет:
Однако показания Кацафы о том, что он слышал, как Николаев разговаривает во сне, не являются достаточно надежными. Скорее всего, Кацафу попросили сделать такое заявление для того, чтобы дать следователям предлог для ареста Шатского и Котолынова (Эгге гл. 8).
Эгге не говорит, в чем слова Кацафы «недостаточно надежные». И потом Эгге признает, что это объяснение не может быть правдивым:
Но почему тогда Агранов в тот же день говорит о них в докладе Сталину как о «троцкисте» и «анархисте?» (там же).
Эгге пытается дискредитировать допрос от 6 декабря, на котором Николаев назвал некоторых из своих сообщников-зиновьевцев, заявляя, что у него должны были быть «конкретные доказательства».
Но Николаев не мог представить никаких конкретных доказательств таких обвинений (там же).
Это нонсенс, особенно отчаянный шаг со стороны Эгге. Что подразумевает Эгге под «конкретными доказательствами»? Неужели он ожидает, что все «настоящие» заговорщики носят с собой список своих собратьев по заговору и планы их подпольной деятельности? А иметь их при себе после шести дней в тюрьме? Это примечание еще одна «байка» — признание того, что он никак не может дискредитировать признания, сделанные зиновьевцами-заговорщиками.
Затем Эгге рассказывает о том, как Николаев объявил голодовку, дважды пытался покончить с собой и заявил, что его «мучают». Эгге не сообщает читателям, что все эти подробности исходят от Юрия Седова и что в подтверждение их правдивости так и не было представлено никаких «конкретных доказательств» (воспользуемся словами самого Эгге).
На следующей странице мы подходим к главной лжи в книге Эгге. Он пишет:
Протоколы допроса Николаева отражают два возможных сценария следователей. Результат первого — это первоначальные уверения Николаева в том, что он один осуществил убийство, что может указывать на его намерение скрыть вину других лиц, замешанных в преступлении. После того как ему создали хорошие условия содержания в тюрьме и пообещали сохранить жизнь, что не принесло желаемого результата, к нему применили жесткое давление (возможно, даже пытки), в результате чего он был сломлен и признал существование заговора с участием «Ленинградского центра». Эта интерпретация соответствует сталинской версии убийства. В противном случае следует допустить, что, отрицая наличие сообщников, Николаев говорил правду. Однако постепенно, под влиянием обещаний и угроз, он признал участие в заговоре бывших зиновьевцев, что соответствовало желанию московских следователей (после того как они взяли следствие в свои руки). Исходя из того, что мы знаем сегодня, нет никаких сомнений, что вторая интерпретация соответствует истине. Очевидно, что причиной голодовки Николаева и попытки самоубийства были муки совести, которые он испытывал, оговаривая невиновных людей (там же).
