Ольга Чайковская - Екатерина Великая. «Золотой век» Российской Империи
Но как вообще могла подобная книга выйти в России монархической и крепостнической? Ясно, что подобное могло произойти только при той же Екатерине, когда были созданы вольные типографии и практически не было цензуры: автор нес свою книгу в Управу благочиния (или даже просто назначенному для этого университетскому профессору) – и того было достаточно. Так поступил и Радищев: он напечатал «Путешествие» в своей собственной типографии и послал экземпляр обер-полицмейстеру Н. Рылееву. «Всего смешнее, – писал по этому поводу граф Безбородко, один из крупных екатерининских сановников, – что шалун Никита Рылеев ценсировал сию книгу, не читав, а удовольствовавшись титулом, подписал свое благославение… Со свободою типографии да и глупостию полиции иногда и не усмотришь, как нашалят». Такие были времена – вспомним пушкинское послание к цензору, где поэт предлагает тому читать екатерининский Наказ и брать пример с установленных ею порядков, когда писатели говорили правду и «никому из них цензура не мешала».
Екатерина доверяла обществу, ей в голову не приходило, что кто-то может желать ее свержения, тем более – казни. По мере того как она читала книгу, гнев ее разгорался, она считала, что автор «заражен французским заблуждением, ищет всячески и выищивает все возможное», чтобы подорвать авторитет власти и поднять против нее народ. Раны, нанесенные пугачевщиной, еще кровоточили, ужас перед ней не прошел, а Французская революция в 1790 году была в самом разгаре.
В Тайную экспедицию были присланы ее подробные замечания на текст «Путешествия», которые для следователей были, разумеется, установочными. Замечания выглядят неприятно: горячие чувства автора, его сострадание к народу, его гнев и ненависть к крепостничеству – все это, считает Екатерина, заимствовано из революционной Франции и определено личными причинами. «Скажите сочинителю, – пишет она, – что я читала ево книгу от доски до доски, и прочтя, усумнилась, не сделано ли ему мною какая обида? Ибо судить его не хочу, дондеже не выслушан, хотя он судит о царей, не выслушав их оправдания». Да, конечно, она была сильно уязвлена, но о применении пытки тут нет и речи. Поскольку Радищев хочет отнять у царей скипетр, пишет Екатерина, у него должны быть сообщники, пусть он сам расскажет, как было дело, иначе придется искать доказательства его вины. Позиция ее соответствует Наказу и остается правовой.
Радищев признал свое авторство, выразил глубокое раскаяние в связи с кровавыми текстами, но остался верен главному – крестьянской свободе. Обвинение в «заговоре» отпало, и никого из его друзей к ответственности не привлекали. Дело Радищева было направлено в санкт-петербургскую Палату уголовного суда, материалы следствия, проведенного Тайной экспедицией, в суд направлены не были, обвиняемого заново должны были допросить; текст книги был налицо, авторство тоже, свидетели – книготорговцы и прочие – говорили правду.
Любопытно, что судили Радищева по Уложению царя Алексея Михайловича и главным образом по военному уставу Петра I. Так, например, артикул 20 говорил: «Кто против Его Величества особо хулительными словами погрешит, его действо и намерение презирать и непристойным образом о том рассуждать будет, оный имеет живота лишен быть и отсечением головы казнен». Пушкин говорил, что иные петровские указы словно писаны кнутом, эти – уже прямо топором палача. А вот другой артикул (137): «Всякий бунт, возмущение и упрямство без всякой милости имеет быть виселицею наказано». По этим-то артикулам Радищева, по лишении дворянства, отнятии чинов и орденов и приговорили к отсечению головы. Приговор был утвержден Сенатом, потом (неизвестно почему) – Советом при императорском дворе, но не утвержден Екатериной. Она заменила смертную казнь ссылкой – не каторгой, а просто ссылкой, правда, в Сибирь. Имение Радищева не было конфисковано, но оставлено его детям. В книге, вышедшей уже в наши времена (1990), написано, что императрица в своей великой злобе была уверена: Радищев ссылки не перенесет и там погибнет; книга кончается страшной картиной: еле живой, в кандалах Радищев едет в Илим. Фальсификации бывают разные – нередко бывает и фальсификация умолчания.
Сибирским трактом мчит возок, окруженный конными, мчит глухим лесом, бескрайней степью; крупные города проскакивают ночью; но если бы и днем, по главной улице, – все равно никто бы не оглянулся, все знают: это везут в ссылку государственного преступника, какого-нибудь опального вельможу или свергнутого временщика.
При виде такого возка замирал город – все понимали: мимо проносилась страшная судьба. Так провезли в Березов «светлейшего князя» Меншикова, так провезли семью князей Долгоруковых при Анне – тоже в Березов (остров на реке Сосьве при ее впадении в Обь, в Тобольской губернии, среди лесотундры), но потом мужчин этой семьи тем же путем повезли назад – до самого Новгорода, где их ждала публичная, дикая по жестокости казнь.
Екатерина много сделала для провинции (мы видели это на примере губернатора Сиверса) с ее административной реформой, созданием наместничеств, наместниками становились люди, близкие ей по духу, и являлись они со своей администрацией. Города оживали. В старых губернских городах и сейчас еще можно видеть центр, выстроенный Екатериной, – дом губернатора, административные здания, торговые ряды, собор. Поскольку в города тянулось дворянство, здесь росли дворянские особняки. Оживали и сибирские города – вот, к примеру, рассказ мемуариста Григория Винского, оказавшегося в Сибири. Еще до открытия наместничества Екатерина прислала в Оренбург с инспекцией генерал-поручика Якоби, «сей чиновник, будучи умен, обходителен и в делах сведущ, при первом своем приезде в Оренбург имел с собой много людей с дарованиями, приятного обхождения, словом, людей от оренбургских каторжных жителей отличных. Открытие же в Уфе наместничества еще более доставило сему краю людей весьма порядочных, так что грубость и скотство, прежде здесь господствовавшие, тот час принуждены были уступить место людскости, вежливости и другим качествам, свойственным благоустроенным обществам».
Провинция всегда высоко ценила приезжих, какой-нибудь степной помещик так и впивался в гостя, «унимал его к обеду», оставлял ночевать – лишь бы только узнать от него, что делается на свете. Провинциальное общество, собравшееся в городах, с жадным любопытством относилось к путешественнику, проезжающему через их город, особенно если тот был знатен или чем-либо знаменит; для него устраивали балы и званые обеды, сегодня он был в театре, завтра в концерте (как правило, любительском).
Представьте себе, все это о том, как сибирские города встречали Радищева. «В Тобольске, – рассказывает сын Радищева Павел, – Радищев пользовался величайшей свободой, как и все ссыльные. Он был всегда приглашен на обеды, праздники, бывал в театрах». Тобольское общество носило Радищева на руках.
Но куда же смотрели власти, как допустили они, что ссыльный «бунтовщик хуже Пугачева», государственный преступник, которому едва не отрубили голову, принят дворянством как желанный гость? Но в том-то и дело, что, как рассказывает тот же Павел Радищев, «всех лучше принимал его губернатор Александр Васильевич Алябьев», который потом получил даже выговор за то, что позволил Радищеву слишком долго пробыть в Тобольске, действительно, ссыльный тут пробыл немало – семь месяцев.
В Томске, продолжает Павел Радищев, его отец был очень ласково принят комендантом Томасом Томасовичем де Вильнев, французом, бригадиром в русской службе, он там пробыл около двух недель. В Иркутск прибыл в октябре 1791 года и пробыл там два месяца, в течение которых генерал-губернатор Иван Арефьевич Пиль велел для него приготовить в Илимске (то есть на месте ссылки) бывший воеводский дом, за который Радищев заплатил десять рублей. «В нем было пять комнат, при том кухня, амбар, хлева, сараи, людские избы, погреба, обширный двор и огород на берегу Илима. Илим – река, и судоходная. Он впадает в Ангару. При устье его находится селение Карабченко, и ловится зимою множество осетров».
Заботы иркутского генерал-губернатора о Радищеве простерлись до того, что он, как докладывает о том Воронцову, отправил «имение его и лишних людей» и «некоторую провизию» в Илимск водою, чтобы Радищев мог ехать «налехке». Но воеводский дом в пять комнат, по-видимому, с точки зрения генерал-губернатора И. А. Пиля, был слишком мал и плох для этого ссыльного, и Пиль прислал в Илимск плотников и столяров для постройки нового дома. Благодаря воспоминаниям Павла Александровича, который провел в этом доме вместе с отцом все время ссылки, мы располагаем полным описанием новой постройки. «В новом доме было восемь комнат: во-первых, большая спальня с нишами, чайная, большой кабинет, где была библиотека, кладовая, небольшие гостиная и столовая. И две комнаты, где жили два женатых лакея. Длинный коридор был посередине, начинался он у спальной и оканчивался у столовой и отделял кабинет и кладовую от двух людских комнат, кухня и баня были пристроены у обоих концов длинной стены, обращенной к северу, и с домом имели вид покою. Дом был тепел, печки огромные, ибо морозы в декабре и январе были более 30 градусов, и ртуть иногда по две недели лежала замерзшая в шарике» (вот что значит свидетельство очевидца, жившего тут ребенком).
