Сергей Ачильдиев - Постижение Петербурга. В чем смысл и предназначение Северной столицы
Совпадали подчас даже, казалось бы, малозначительные детали. Так, оба большевистских наместника больше всего заботились не о городе и его жителях, а о своей дальнейшей карьере и, не испытывая ни малейших угрызений совести, даже в самые голодные для города месяцы продолжали питаться по-лукулловски и оставались непомерно тучными. В блокадном Петрограде разжиревшего Григория Зиновьева презрительно звали «ромовой бабкой», а в блокадном Ленинграде боязливо рассказывали, что Андрею Жданову самолётами доставляют с Большой земли персики и на заднем дворе Смольного пасётся его персональная корова.
Но самое главное — несмотря на то что город, воистину смертью смерть поправ, за первую блокаду заплатил многими десятками тысяч жизней, а за вторую не меньше чем миллионом, ни руководство Петрограда, ни руководство Ленинграда не понесло за свои преступления никакого наказания. Да действия Зиновьева, а затем Жданова и не рассматривались как преступные. Демоцид в отношении собственного народа являлся неотъемлемой чертой коммунистического режима и, больше того, одним из действенных средств укрепления власти.
Литература1. 900 героических дней: Сборник документов и материалов о героической борьбе трудящихся Ленинграда в 1941–1944 гг. М.; Л., 1966.
2. Блокада Ленинграда в документах рассекреченных архивов. М.; СПб., 2005.
3. Ленинград в осаде: Сборник документов о героической обороне Ленинграда в годы Великой Отечественной войны 1941–1944. СПб., 1995.
4. Уголовный кодекс РСФСР. М., 1950.
5. Ачильдиев С. Голоса. Воспоминания о погибшем детстве: Документальная повесть. Л., 1991.
6. Ачильдиев С. Командир Лисикова // Алфавит. 2000. № 17–18.
7. Ачильдиев С. Ребячий остров (рукопись).
8. Бешанов В.В. Ленинградская оборона. М., 2005.
9. Буров А.В. Блокада день за днём. Л., 1979.
10. Ваксер А. Ленинград послевоенный. 1945–1982 годы. СПб., 2005.
11. Гранин Д. Запретная глава // Знамя. 1988. № 2.
12. Евгеньев-Максимов В. Чёрные дни Ленинграда: Воспоминания // Звезда. 2012. № 2.
13. Залесский К.А. Империя Сталина: Биографический энциклопедический словарь. М., 2000.
14. Игнатова Е. Записки о Петербурге: Жизнеописание города со времени его основания до 40-х годов ХХ века. СПб., 2003.
15. Карасёв А.В. Ленинградцы в годы блокады: 1941–1943. М., 1959.
16. Ломагин Н.А. Неизвестная блокада: В 2 т. СПб., 2002.
17. Манаков Н.А. В кольце блокады: Хозяйство и быт осаждённого Ленинграда. Л., 1961.
18. Павлов Д.В. Ленинград в блокаде, 1941. М., 1967.
19. Павлов Д.В. Стойкость. М., 1983.
20. Пожедаева Л. Война, блокада, я и другие… Мемуары ребёнка войны. СПб., 2007.
21. Солсбери Г 900 дней: Блокада Ленинграда. М.; СПб., 1993.
22. Яковлев А. Крестосев. М., 2000.
23. Яров С.В. Блокадная этика. Представления о морали в Ленинграде в 1941–1942 гг. М., 2012.
Судьба, судьбина…
Не первый век и не последний год
Среди пастушек мраморных и граций
Здесь русская трагедия идёт
На фоне европейских декораций.
Кто он, «град обречённый», город-жертва или город-стоик, — как оценивать историю первых трёх веков в жизни Петербурга?
Пять раз оказывался Петербург на краю гибели. В конце 1720-х годов — после того как Пётр II вместе со всем двором перебрался в Первопрестольную. В сентябре 1777-го и в ноябре 1824-го — когда на город обрушились самые страшные наводнения (наводнение 1924 года, хотя и считается вторым по уровню повышения невской воды над ординаром, не принесло такого ужасающего опустошения, как два предыдущих). Ну, и, конечно, во второй половине 1910-х и первой половине 1940-х — в годы обеих блокад. То ли эти катастрофические события, то ли губительный сырой и промозглый климат, до срока сводивший горожан в могилу, а возможно, и всё вместе взятое утвердило за Петербургом печальную славу апокалипсичного, энтропийного, эсхатологичного города — «града обречённого».
Миф возник едва ли не с самого основания северной столицы. Ещё не то царица Евдокия Лопухина, первая жена Петра I, напророчила: «Быть Питербурху пусту!», не то дьякон церкви Святой Троицы, обнаруживший в 1722 году кикимору, которая завелась у него на колокольне, объяснил это жуткое явление тем, что «Питербурху пустеть будет»… Да и в последующие века, особенно в канун революции и сразу после неё, многие регулярно говорили о приближающейся гибели города. Так, Дмитрий Засосов и Владимир Пызин в своих воспоминаниях утверждали, будто на протяжении двух десятилетий перед 1917 годом «…уже чувствовалась его (Петербурга. — С. А.) обречённость.» [19. С. 3]. И Дмитрий Мережковский в середине 1910-х увидел «в лице Петербурга то, что врачи называют fasies Hyppocratica, “лицо смерти”» [31. С. 487]. Не менее категоричен был Николай Бердяев; в «Размышлениях по поводу романа А. Белого “Петербург”» он написал: «Петербург. — катастрофический город» [7. С. 344].
В начале ХХ столетия слово «апокалипсис» в русской литературе стало едва ли не столь же распространённым, как в обиходной речи «хлеб». Тот же Андрей Белый «в апрельском номере “Весов” за 1904 год. публикует статью “Апокалипсис в русской поэзии”; В. Розанов назвал свою книгу 1918 года “Апокалипсис нашего времени”, а Б. Савинков свою — “Конь Бледный” (1909; есть у него и «Конь Вороной», 1923; ср. Крученых А.Е. «Апокалипсис в русской литературе». М., 1923). Фальконетов монумент, центральный символ града обречённого — слился в сознании носителей катастрофического мироощущения со Всадником из “Откровения”. В 1907 году Евг. Иванов публикует в альманахе “Белые ночи” символистские вариации на темы Апокалипсиса: “Всадник. Нечто о городе Петербурге”» [22а. С. 109]. Те же ощущения грядущей катастрофы часто встречались в стихах Александра Блока, Зинаиды Гиппиус, других петербургских поэтов… Уже в 1926-м Георгий Федотов, находясь в эмиграции, вынес окончательный приговор: «Петербург умер и не воскреснет» [36. Т. 1. С. 51].
Лишь поверхностный читатель способен связать этот навязчивый комплекс Помпеи исключительно с «терновым венцом революций». В действительности предчувствие гибели Петербурга неизбывно у его жителей. Уже сравнительно недавно, в 1990-е годы, писатель Михаил Кураев вновь заявил о том же: Петербург «вымирает… он исчерпал себя, он отмирает, как ненужный орган…» [25. С. 20].
Сложилась даже своего рода эстетика петербургского катастрофизма, включающая в себя вполне устойчивую мизансцену смерти. Вот картина, представленная в 1916 году Осипом Мандельштамом:
Нет, не соломинка в торжественном атласе,
В огромной комнате над чёрною Невой,
Двенадцать месяцев поют о смертном часе,
Струится в воздухе лёд бледно-голубой [30. Т. 1. С. 111].
А вот аналогичное, но более подробное описание, сделанное Анной Ахматовой годы спустя: «Ленинград вообще необычайно приспособлен для катастрофы. Эта холодная река, над которой всегда тяжёлые тучи, эти угрожающие закаты, эта оперная страшная луна… Чёрная вода с жёлтыми отблесками света… Всё страшно» [12. С. 436].
Своя, особая эстетика смерти Петербурга-Петрограда-Ленинграда неизменно возникала, когда он оказывался на грани смерти. В эти периоды город неожиданно представал перед своими жителями. необыкновенно прекрасным.
«На моих глазах город умирал смертью необычайной красоты.», — вспоминал время после большевистского переворота Мстислав Добужинский [18. С. 23]. «Кто посетил его в эти страшные, смертные годы 1918–1920, тот видел, как вечность проступает сквозь тление. Истлевающая золотом Венеция и даже вечный Рим бледнеют перед величием умирающего Петербурга», — утверждал Георгий Федотов [36. Т. 1. С. 51]. «…В осень, когда умер Блок, когда прохожий, бредя посредине мостовой, выходил на безбрежную необитаемую площадь и сажени сырых дров закрывали с Невы фасад дворца, — в те дни Петербург был прекрасен, как никогда, широко раскинутый, царственный, ненужный. Арка Главного штаба бескорыстно замыкала свой полёт, Биржа за рекой стала и вправду храмом, игла крепости светилась в лёгких небесах; из времени он вернулся к вечности», — вторил Владимир Вейдле [10. С. 584]. «…Именно в эту пору Петербург стал необыкновенно прекрасен, как не был уже давно, а может быть, и никогда. Петербург стал величествен. Вместе с вывесками с него словно сползла вся лишняя пестрота. Дома, даже самые обыкновенные, получили ту стройность и строгость, которой ранее обладали только одни дворцы. Петербург обезлюдел. и оказалось, что неподвижность более пристала ему, чем движение. он утратил всё то, что было ему не к лицу», — таким запомнился Петербург на исходе Гражданской войны Владиславу Ходасевичу [37. С. 56–57]. Таким же виделся город и рядовой петербургской интеллигентке Татьяне Чернавиной: «…приятно было идти по пустынным улицам Петрограда. Трамваи не ходили, магазины стояли заколоченные, но среди омертвелых будничных домов старые здания казались особенно величественными и прекрасными» [38. С. 25].
