Александр Формозов - Исследователи древностей Москвы и Подмосковья
С тех пор, как на Руси вышел из употребления обычай возводить земляные холмы над могилами, миновало около пятисот лет, и крестьяне, как правило, видели в таких холмах дело рук не собственных предков, а каких-то чужеземцев. В Молодях толковали о татарах, в Микулине – о Литве, а кое-где – даже о французах 1812 года.
В «Грозе» А. И. Островского (1859) обыватели города Калинова (не то Кострома, не то Кинешма) толкуют: «1-й. Что же это такое Литва? 2-й. Так она Литва и есть. 1-й. А говорят… она на нас с неба упала… Женщина… Все знают, что с неба; и где был какой бой с ней, там для памяти курганы насыпаны».[60]
Люди книжные думали иначе. Еще цитата из Карамзина: в последнем томе своей «Истории» он повествовал о сражении 1608 года под Зарайском: «Хованский… был наголову разбит паном Лисовским, который оставил там памятник своей победы, видимый и доныне, – высокий курган, насыпанный над могилою убитых в сем деле россиян».[61] В данном случае Карамзин не ошибся, но так же трактовали, как мы помним, и Боровское городище.
Даже в 1844 году Н. Д. Иванчин-Писарев повторил старое мнение: у погоста Боршевского «множество курганов: это следы несчастной битвы князя Масальского… От двух сел Троицких… до Покровского все поля уставлены множеством курганов… Местоположения самые побоищные: большие, но отлогие возвышения, а между ними узкие и глубокие овраги. Никто не описал имена героев, сложивших главы свои под этими холмами. Но Россия должна хранить от заступа и плуга эти священные насыпи, ей должно слышаться:
Здесь пали мы, к тебе любовью пламенея,
Здесь каждый холм есть гроб защитников твоих».[62]
Хотя древние сибирские кладбища пробовали раскапывать уже академические экспедиции в начале XVIII века, а в 1763 году генерал А. П. Мельгунов сделал интересные находки, разрыв скифскую Литую могилу в Приднепровье, до тридцатых годов XIX века земляные холмы, разбросанные по лесам и степям Европейской и Азиатской России, мало кто решался тревожить.
Мы не знаем, кем и когда был нарушен этот негласный запрет в Подмосковье. Тот, кто на это пошел, не обязательно вел записи о своих изысканиях. Наиболее ранняя попытка, нашедшая отражение в печати, связана с совершенно неожиданным, но дорогим для нас именем. Проводя лето 1827 года в селе Васильевском под Звенигородом, юный Александр Иванович Герцен (1812–1870) писал оттуда своей любимой «корчевской кузине» Татьяне Петровне Кучиной (в будущем Пассек): «Версты полторы за оврагом есть старые курганы, неизвестно кем и на чьих могилах насыпанные. На них растут высокие сосны и покрывают своей погребальной непроницаемой тенью. В народе ходит слух, что там находят ржавые вещи, которые принадлежали каком-то древнему воинственному народу. Я рылся в этих курганах и ничего не нашел. Народ уверяет меня, что страшно ходить мимо их, и без крайности никто не ходит… Что-то нечистое да есть тут».[63] Дальше пятнадцатилетний Герцен рассказывает, как он захотел преодолеть чувство страха и однажды ночью отправился на курганы.
Почему эти поиски оказались бесплодными, догадаться нетрудно. Неопытные раскопщики чаще всего вырывают в середине холма яму небольшого диаметра. Эту яму или не доводят до уровня захоронения, или она проходит где-то в стороне, не задев его. Копать курганы надо целиком, на снос.
В 1830 году на окраине Керчи в кургане Куль-оба были обнаружены золотые вещи, изготовленные в IV веке до нашей эры античными ювелирами для одного из скифских царей. С этого момента на Юге России началась настоящая золотая лихорадка. Украинские помещики наспех, без всяких записей и зарисовок принялись рыть землю около своих имений. Возникла опасность, что так могут быть утрачены ценные для истории материалы. Нужно было спасти курганы от грабительских раскопок, создать программу их научного исследования.
В этом направлении действовало двое ученых – петербургский академик Петр Иванович Кёппен (1793–1864) и молодой московский писатель, этнограф и статистик Вадим Васильевич Пассек (1808–1842).
Кёппен в 1837 году издал «Список известнейшим курганам в России», составлявшийся им с 1818 года. Учтены тут и подмосковные памятники, но помимо подлинных курганов в список попало и немало городищ. Раскопками сам Кёппен не занимался. Наиболее важен в его статье призыв к читателям: «сведения [о курганах. – А. Ф.] должны почитаться общественным имуществом, и оставлять их ненапечатанными почти столь же непростительно, как и раскапывать могилы по бессовестной корысти или по одному легкомысленному любопытству. Как дни минувшие, так и самые могилы принадлежат истории, и только достойные ее служители вправе обследовать прах, некогда одушевленный».[64]
В том же 1837 году друг Герцена В. В. Пассек предложил Обществу истории и древностей Российских план изучения курганов нашей страны, дабы «открыть новый путь для исторических исследований о тех веках, для которых не существуют и летописи».[65] Пассек имел определенное представление об археологических памятниках Харьковской губернии. В степной Украине насыпи над захоронениями возводили на протяжении очень долгого времени – с III тысячелетия до нашей эры по середину II тысячелетия нашей эры Поэтому рядом со скелетами здесь лежат вещи самого разного возраста – каменные и медные орудия первобытной эпохи, изделия из железа и драгоценных металлов, принадлежавшие скифам, уздечные наборы и костяные накладки на луки, использовавшиеся печенегами и половцами. Пассек стремился расчленить эти находки на несколько хронологических групп. С большим или меньшим успехом эту работу продолжали и позже. Вставал вопрос: аналогичны ли подмосковные курганы южным, степным, или по составу находок и характеру захоронений они образуют особую группу древних погребений? Даже в 1865 году археолог-дилетант Дмитрий Петрович Сонцов (1803–1875) писал, что около Москвы могут встретиться курганы каменного века и надмогильные изваяния, подобные приднепровским (ни тех, ни других тут никогда не было).[66]
Старались что-то узнать о курганах Восточной Европы и зарубежные ученые. Запросы относительно таких памятников поступили в Общество истории и древностей Российских из Дрездена в 1836 году и из Нью-Йорка – в 1841.[67]
Внести ясность во все вопросы могли только научные раскопки. Начал их в 1838 году Александр Дмитриевич Чертков (1789–1858). Сегодня это имя всплывает в печати лишь в связи с двумя письмами Пушкина. 11 мая 1836 года, в свой последний приезд в Москву, он сообщал жене: «недавно сказывают мне, что приехал ко мне Чертков. От роду мы друг к другу не езжали. Но при сей верной оказии вспомнил он, что жена его мне родня, и потому привез мне экземпляр своего „Путешествия в Сицилию“. Не побранить ли мне его en bon parent? [по родственному. – А. Ф.].[68] Визит надо было отдать, и 14 мая Пушкин писал Наталье Николаевне: «На днях звал меня обедать Чертков, приезжаю – а у него жена выкинула. Это нам не помешало отобедать очень скучно и очень дурно».[69] (Дом, где побывал поэт, сохранился, хотя и в сильно перестроенном виде. Он стоит на Мясницкой. Ныне это дом № 7).[70]
Сблизиться с Чертковым Пушкин не захотел. Не проявили к нему внимания и литературоведы, установившие только, что жена историка, урожденная Чернышева, была четвероюродной сестрой поэта.[71] Между тем, человек это был, безусловно, незаурядный.[72]
Он родился в Воронеже в родовитой и состоятельной дворянской семье. Первоначальное образование получил дома. При этом он не только в совершенстве овладел французским и немецким языками, но, что было редкостью по тем временам, занимался и русским, равно как и отечественной историей. Учителем Александра по этим предметам был будущий профессор Харьковского университета Г. П. Успенский, выпустивший позднее, в 1818 году, «Опыт повествования о древностях русских» – первую популярную книгу о быте средневековой Руси. Благодаря этому у Черткова уже в юности зародился интерес к родной старине. В 1808 году он приехал в Петербург и был зачислен в Министерство внутренних дел, но, захваченный патриотическим подъемом, вскоре перевелся в армию. Участвовал в Отечественной войне 1812 года и в последовавшем за ней походе русских войск во Францию, отличился в сражениях при Дрездене, Кульме, Лейпциге, Фершампенуазе.
Выйдя в отставку в 1822 году, Чертков два года странствовал по Западной Европе, подолгу жил в Австрии, Швейцарии, Италии, изучил итальянский и древние языки, всерьез увлекся археологией и античной культурой. С 1824 года он обосновался в Москве (правда, с перерывом в 1827 году, когда вновь поступил на военную службу, чтобы участвовать в турецкой кампании). Богатый, независимый, широко образованный человек, он теперь посвятил себя наукам. Сначала он отдавал предпочтение естественным дисциплинам. Под руководством директора Музея естественной истории и профессора университета, основателя и ныне существующего Московского общества испытателей природы Григория Ивановича Фишера фон Вальдгейма (1771–1853) им были составлены «минералогический кабинет», коллекция бабочек, гербарий. В Обществе сельского хозяйства Чертков разрабатывал вопрос о развитии овцеводства в России.
