Геомар Куликов - Юрьев день
Глава 8
Приехали!
Две семьи свёз Иван Матвеевич Рытов у князя Петра Васильевича Боровского на Юрьев день. Гневался тот, как никогда прежде. Ещё бы, ему, князю рода старинного и богатого, пришлось уступить худородному дворянину. Однако понимал князь — не следует наживать врага в человеке, что милостью пользуется у царя. Оттого с честью и ласкою проводил ненавистного Ивана Рытова. На прощание даже расцеловались троекратно хозяин с гостем. Друзья закадычные, да и только!
Ускакал Рытов с собаками и людьми своими, прихватив Митьку. А новые рытовские крестьяне на подводах потянулись следом.
Громыхают телеги по мёрзлой земле, чуть припорошенной снегом.
Морщится дед от боли при каждом толчке. А Тренька, известно, по малости лет все беды забыл, носится словно оглашенный. То вперёд забежит, то остановится, разинув рот на лесное какое диво. А чего только но дороге не встретишь! К примеру, на дереве — кошка большущая, что твой телёнок.
Хвост короткий, словно обрубленный.
Летит Тренька сломя голову к дядьке Николе:
— Кошка! Кошка!
Бабушка головой качает:
— Господи, вот выдумщик уродился! Кто же в лесу кошек видывал?
— Была кошка! — сердится Тренька. — Хвост у неё короткий. На ушах кисточки…
Дядька Никола поясняет:
— Рысь то, должно быть.
И рассказывает Треньке про диковинную лесную кошку — рысь.
Обогнал Тренька всех чуть не на целую версту. Засмотрелся на дятла, чей стук разносился по всему лесу, а в кустах — точно человек громадный медведь! Припустился Тренька что было духу к подводам, а сзади топот…
— Маманя! — закричал дурным голосом. Ткнулся с разбегу мамке в подол. Едва выговорил: — Медведь…
Дядька Никола смеётся:
— Где он, твой медведь-то?
Оглянулся Тренька: лежит запорошённая снегом дорога, нет на ней никого.
— Был медведь, своими глазами видел… — оправдывается смущённо Тренька.
— Если и был, — улыбается дядька Никола, — его теперь за три версты отсюда искать надобно.
Удивляется Тренька:
— Нетто можно медведя напугать?
— Ещё как, — отвечает дядька Никола. — Весенний голодный медведь да зимний, шатун, для человека подчас опасен. А теперь, когда осень едва миновала, мишка сытый, берлогу ищет.
Однако после встречи с медведем присмирел Тренька, стал держаться подле взрослых.
У тех заботы нешуточные.
Остались с новыми рытовскими крестьянами приказчик Трофим да ещё один холоп — Мирон, мужик молчаливый и неприветливый, на голову дядьки Николы выше и в плечах шире. Сказал Трофим: дорогу, мол, показывать. А подвода их позади. И Мирон с дядьки Николы глаз не сводит.
Тренька и тот приметил, удивился. У дядьки Николы спросил, когда Мирон чуть поотстал:
— Чего он? Будто караулит…
— Так, племяш, оно и есть. Должно, боится, чтоб не сбежали. За нас Рытов князю деньги платил…
Вовсе притих Тренька.
— Купил, что ли, он нас у князя-то?
Дед вмешался:
— Ты, Никола, мальчонке голову не морочь. Мы, Терентий, люди вольные. У кого захотим, у того землю и пашем…
Хмыкнул дядька Никола:
— Вольные… Так ли? Захотел я от князя уйти, что вышло? А Рытов меня, ровно порося аль козу, перекупил. Вот тебе и вся наша воля.
— Ушли, однако, от князя, — стоял на своём дед.
— К чему, кабы знать? На рытовского приказчика погляди. Уговаривал обходительный был, а теперь — словно язык проглотил.
Тряхнуло телегу на мёрзлой земле, поморщился, застонал дед. И дядьке Николе:
— Останови лошадь. Передохну малость…
Стал маленький обоз. Принялся дед с бабушкиной помощью на живот переворачиваться, подле телеги — приказчик Трофим.
— Что замешкались? — спросил недовольно. — Поспешать надо. Не к тёще на блины едем.
— И не на пожар, поди. Поспеем, — огрызнулся дядька Никола. — Аль ослеп? Человеку плохо.
Насупился Трофим. Смолчал. Однако всё время, пока бабушка возилась с дедом, рядом стоял, всем видом своим неодобрение выказывал.
Тронулись подводы далее. Поёжился Тренька. Холодно сделалось.
Продувает ветер старенькую одёжку.
— Есть охота… — пожаловался.
Мамка из котомки, что на дедовой телеге лежала, начатую краюху хлеба достала, отломила кусок:
— Покушай, дитятко.
Съел Тренька хлеб без остатка. Пить захотелось. Потихоньку от мамки зачерпнул горстку снега.
Только когда стало совсем смеркаться, дозволил рытовский приказчик остановиться на отдых и ночлег.
А утром опять замёрзшая, едва покрытая снегом, вся в колдобинах да выбоинах дорога. И на другой день так же. И на третий…
Не бегал уже Тренька вперёд, обгоняя обоз. Плёлся вместе со всеми.
Иногда и на телеги присаживался — на дедову али на ту, на которой Тишка, его двоюродный брат, по малолетству до бровей закутанный, ехал.
Не по-детским ногам оказался долгий путь.
Приметил Тренька: чем далее они от дома, тем чаще попадались брошенные, пустые, а то и вовсе пожжённые избы и деревеньки.
— Отчего так? — спросил у дядьки Николы.
— Война, Треня. Нетто не слышал?
Слышать-то слышал Тренька и не единожды, да не уразумел, с кем она и отчего сделалась.
О том и спросил дядьку Николу. Однако ответил ему дед:
— Воюет царь-государь Иван Васильевич с королём польским да с иными соседями, дабы получить выход к морю.
— А зачем царю море понадобилось? — допытывался Тренька.
— Через море идёт торговля со многими чужими странами… — объясняет дед слабым голосом.
Тренька голову задрал, чтобы на дядьку Николу глянуть: что он скажет? Знает Тренька, спорят они с дедом по всякой причине и не всегда правда оказывается на дедовой стороне. И верно, бормочет дядька Никола, словно сам с собой разговаривает:
— Больно дорого та война выходит. Началась — я мальчонкой малым был. Эва, сколько лет прошло! А по сей день людей бьют и жильё разоряют да жгут. И когда и чем всё кончится, богу ведомо…
И точно в подтверждение словам дядьки Николы — за поворотом головешки, присыпанные снегом. Всё, что осталось от придорожной деревеньки.
На четвёртый день поравнялись с такими же головешками, велел приказчик Трофим останавливаться.
— Аль случилось что? — спросил дядька Никола.
— Приехали, — отвечал Трофим. — Тут жить будете.
Не жаловал дядька Никола рытовского приказчика, а тут улыбнулся:
— Ты, стало быть, шутки шутить умеешь…
А Трофим:
— Не беда, что деревенька спалена. За той вон избой — кнутом на уголья указал, — банька стоит, почитай, целёхонькая. В ней покудова и поселитесь. Зимой избы справите, а по весне, с богом, в поле.
Дядька Никола скривился недобро:
— Будет пустое молоть. Далее поехали. Поди, не лето.
Только тревога послышалась Треньке в голосе дядьки Николы. Должно, понял тот: ох, не шутит исправный рытовский слуга. Не успел приказчик Трофим ответить, послышался дробный конский топот, и из-за поворота на рысях — сам Иван Матвеевич Рытов с людьми своими, тоже конными.
А перед ними — пёс роста непомерного и обличия страшного.
Не слезая с лошади, крикнул Рытов весело:
— Здорово, мужики!
Все, кроме деда, который вниз животом лежал на телеге, земные поклоны отвесили.
— Как доехали?
— Доехали-то слава богу, — за всех ответил дядька Никола. — Где поселиться велишь?
Рытов брови вскинул:
— Разве Трофим не сказывал? Тут и будете жить, — плетью в сторону пожарища ткнул и, почитай, слово в слово, как приказчик: — За той избой банька стоит, в ней и разместитесь. Зимой отстроитесь, а летом — в поле.
— Государь… — молвил подавленно дядька Никола. — Нешто две семьи в баньке поместятся? И к тому ли ехали?
Рытов, уже не так весело, как прежде, плетью поигрывая, ответил:
— В тесноте — не в обиде. Рад бы в хоромах встретить, да нету их. Так что, мужики, самим придётся потрудиться, а я помогу, коли что понадобится. Лесу дам, лошадей, семян для посева. — И, оборотясь к приказчику: — Гляди, Трофим, не обижай крестьян. А вы, — это уже деду да отцу с дядькой Николой, — его, ровно меня, слушайте. Он у меня заместо правой руки.
С теми словами хлестанул плетью лошадь, отчего та на дыбки взвилась, и поскакал обратно. За ним люди его, а позади всех — собака.
— Так-то, — удовлетворённо заметил приказчик, надевая шапку, снятую перед барином. — А теперь, мужички, разгружаться надобно. Да побыстрее. Не то мне с лошадьми дотемна не управиться.
— Разве лошадей с собой возьмёшь? — удивился отец.
— Неужто под открытым небом оставлять? Их и поставить тут некуда и кормить нечем.
Усмехнулся криво дядька Никола:
— А кабы и стойло с кормушками?
— Тогда б другое дело… — ответствовал приказчик.
— А я так думаю, — продолжал дядька Никола, — всё одно б ты лошадей забрал.
