Ю. Бахрушин - Воспоминания
Вспоминаю еще съезд к отцу и матери гостей в субботу вечером и в воскресенье; Помню звонки в передней, которые меня всегда живо интересовали. В воскресенье я всегда пытался побежать и посмотреть, кто приехал, но меня не пускала нянька, так как парадная лестница была очень крутой и без перил. Тогда я своим умом дошел до маленькой хитрости: когда начинались звонки, я ласкался к няньке и просил ее поиграть со мной. Нянька с оханьем и кряхтеньем садилась на пол и начинала строить со мной какой-нибудь город из кубиков. Тогда надо было только дождаться очередного звонка и опрометью вскочить и бежать в переднюю вниз, по большой лестнице. Пока нянька вставала и добиралась до цели моих стремлений, я уже шел обратно.
Однажды я был застигнут на месте преступления моей матерью и отведен, как сейчас помню, в буфетную, поставлен рядом с раковиной на мойку и выпорот — единственный раз в жизни. После этого я перестал бегать вниз, а отец, во избежание скандала, сделал вверху лестницы железную стальную решетку.
Субботние съезды к родителям в то время остались у меня в памяти только в ранние часы — часов в восемь я отправлялся спать, а разгар наезда гостей начинался только часов в 11.
От тех дальних дней запомнилось мне два человека — толстый, добродушный и спокойный актер Малого театра Вл. Ал. Макшеев и приятель отца, мой дядя В. В. Постников.
Вл. Ал. Макшеев, когда не бывал занят в театре, приезжал обычно рано, садился в верхнем кабинете отца в удобное кресло с высокой спинкой и вел беседу с матерью. Отец занимался в это время в нижнем кабинете. Мать обычно посылала меня вниз сообщить отцу, что приехал дядя Володя. Так как дядь Володей в обиходе нашего дома было много, то я молча недоумевал, что, очевидно, отражалось на моем лице, так как Макшеев всегда добавлял: «Скажи, что приехал дядя Володя толстый».
В воскресенье утром родители вставали поздно. Мне было скучно с нянькой дожидаться их выхода к утреннему кофе. Я по нескольку раз бегал к дверям спальни прислушиваться, нет ли признаков вставания отца с матерью, так как в положительном случае можно было постучаться, войти и присутствовать при их одевании. Обычно за дверью спальни царила тишина, и я печально отправлялся обратно к няньке.
Дабы меня развлечь, она предлагала мне посмотреть в окно. Это созерцание улицы крепко врезалось в мою память. Напротив наших окон был дровяной склад. За дощатым забором в штабелях лежали горы дров, а у ворот под синей вывеской стоял сам хозяин с небольшой седой бородкой, в поддевке, важно и степенно раскланиваясь со знакомыми и сразу оживляясь при появлении покупателя. Мимо дома, по Валовой улице ходила конка. По своим прогулкам я знал, что там дальше у Краснохолмского моста к вагону припрягалась еще пара лошадей с мальчишкой-форейтором, и тогда вся эта упряжка с гиканьем и криком мигом взлетала на крутую Таганскую гору. Я тогда завидовал судьбе этих форейторов и мечтал, когда подрасту, обязательно упросить родителей определить меня на эту должность. Правда, тогда меня соблазняла еще и другая профессия — не менее заманчивым казалось стать пожарным, чтобы в сиявшей золотом каске вихрем мчаться но улицам на звероподобных лошадях. Но, пожалуй, все же служить форейтором на конке было заманчивее. Там было больше самостоятельности. Уж если в пожарные, то передовым, тем, что скачет верхом впереди и трубит в трубу.
Громыхая по булыжникам железными шинами, тащились по улице извозчики или же длинной, бесконечной цепью тянулись ломовые с полками, груженными товарами. Иногда улица оживлялась свадебным поездом — в открытой пролетке с пристяжкой, впереди катили разряженные шафера с флердоранжем в петлицах, затем ехала карета с молодыми, вся зеркальная, обитая белым шелком, с лакеями на запятках, а за ней следовали провожатые. Прохожие тогда снимали шапки и крестились, желая молодоженам совета и любви. А порой мимо дома проходила погребальная процессия с торжественной траурной колесницей под балдахином, влекомая шестеркой или восьмеркой лошадей под сетчатыми попонами. Впереди несли венки, шествовали певчие и ноны, по бокам шли факельщики с зажженными фонарями в белых цилиндрах и нелепых белых же балахонах, а сзади тянулись экипажи — сперва кареты, затем пролетки, а совсем в хвосте линейки с поминальниками — бедным людом, порой даже не знавшим покойника, приобретавшим право своим присутствием на похоронах принять участие в поминальной трапезе по окончании церемонии. При встрече с подобным шествием прохожие также творили крестное знамение, желая усопшему царствия небесного.
На святках и на масленице грохот улицы смолкал.
Бесшумно летели мимо окон быстрые сани. Лошади гулявших москвичей, украшенные лентами и бумажными цветами, издали возвещали о своем приближении мелодичным звяканьем бубенцов. Рабочий люд шел гурьбой по тротуарам с песнями и с заливом гармоник. Рано утром и поздно вечером мимо наших окон громыхал обоз с бочками — на козлах, укрепленных длинными эластичными жердями к ходу полка, тряслись «золоторотцы» 2* , меланхолически понукая лошадей и со смаком закусывая на ходу свежим калачом или куском ситного. Прохожие тогда отворачивались, затыкали носы и бормотали: «Брокар едет» 3* . Часто в эту пору мелькали на улицах бочки с питьевой водой, развозившие свой товар но домам, лишенным удобства водопровода. В эти же ранние часы гнали мимо дома арестантов в таганскую тюрьму в грязных черных куртках, с круглыми ермолками на наполовину обритых головах. По бокам шли конвойные с обнаженными шашками, а прохожие лезли в карманы и подавали проходящим несчастным свою посильную помощь.
Наконец родители вставали и начинался воскресный день.
Съезд гостей к завтраку бывал к часу дня. С утра, после традиционной поездки к Сухаревке, обычно приезжал В. В. Постников. Иногда он являлся вместе с моим отцом, который в таких случаях вставал рано, раньше меня. Ближе к часу, кроме почти постоянного В. А. Макшеева, подъезжали чаще всего С. В. Максимов, известный писатель-народник, Н. И. Музиль — актер Малого театра, В. К. Трутовский — археолог, хранитель Оружейной палаты, С. Н. Опочинин — историк театра и литератор, художник С. И. Ягужинский, учитель сцены и бывший певец Большого театра С. Е. Павловский, старый опереточный актер П. А. Волховской, режиссер Вл. И. Немирович-Данченко и Н. А. Попов, а также молодой журналист?. Е. Эфрос.
К завтраку неизменно подавалась традиционная кулебяка с гречневой кашей — излюбленное блюдо Макшеева и носившее название «макшеевской» и «па-пашинская» водка — зверский, но целительный настой чуть ли не на двадцати разнообразных травах, перешедший в наш дом из дома деда Бахрушина. Там ее ввел в употребление какой-то весьма уважаемый в семье священник, и она в честь его называлась «батюшкина водка». В доме деда бывало много офицеров московского Гренадерского корпуса, ухаживавших за сестрами отца. Они переименовали водку в «папашин-скую», предполагая, что название «батюшкина» являлось лишь купеческой номенклатурой отца. Как бы там ни было, а это название в нашем доме привилось крепче основного, первого.
К концу обеда подавалось обычно красное вино. Максимов брал меня на колени и на предложение старших выпить вина неизменно отвечал: «Нет, мы уж с Юрием Алексеевичем — лучше беленького», — и наливал в мою рюмочку и в свой лафитник молока — вина он не пил. Максимов в те отдаленные времена подарил мне свою книгу «Куль хлеба» с трогательной надписью.
После обеда до чая все отправлялись в нижний кабинет отца, и тут начиналось самое для меня интересное.
На стол клался альбом отца, и С. И. Ягужинский обычно в него что-либо рисовал — я завороженными глазами следил за его уверенным карандашом и за тем, как потом рисунок оживал от прикосновения кисти акварельными красками.
Когда гостей бывало мало, то В. В. Постников, любивший поспать после обеда, удалялся в дальнюю комнату и располагался на диване. Я обычно находил его и всячески надоедал и мешал отдохнуть. Ища спасения, он вскоре выдумал остроумную тактику — идя спать, он приглашал меня с собой, уверяя, что будет играть со мной в новую игру. Уложив меня на соседний диван, он объяснял правила игры — выигрывает тот, кто первый заснет. Владимир Васильевич играл наверняка, без малейшего риска, но и я вначале часто попадался на эту удочку, и через час, полтора нас обоих приходилось усиленно будить к чаю.
Разъезжались гости обычно рано, часов в шесть. За этим следовал быстрый ужин, и отец с матерью уезжали в гости или еще чаще в театр, в балет. Разумеется, для меня было первым удовольствием присутствовать при туалете матери: следить, как парикмахер причесывал ее волосы, как она надевала нарядное платье, как нацепляла на себя всякие драгоценные безделушки и окончательно превращалась в красавицу — недаром она считалась таковой в Москве того времени.
