Неизвестен Автор - Севастополь (сборник)
— Идем без дыма!
…Обойдя корабль, комиссар поднялся на ходовой мостик.
— Вот и рассвело, — проговорил Смоленский и, разминая затекшие ноги, повернулся к Илье Ильичу: — Ну как у тебя?
— Все в порядке. Старик Ханаев сегодня вырядился, как на парад. Отчитал Труша за неряшливый вид. "Я, говорит, даже котельным машинистам приказал надеть чистое рабочее обмундирование". Хороший он старик.
— Ханаев, как мореный дуб, в обработке тяжел.
Перегнувшись над поручнями, Смоленский крикнул сигнальщикам:
— Что за сигнал на флагманском?
— Точно держать расстояние между кораблями.
— Жолудь, почему не спросили сами? Следите! Приучайте себя к мысли, что, кроме вас, на мостике никого нет.
— Слушаюсь, товарищ командир, — сконфуженно отозвался Жолудь.
Море устало терлось о борта кораблей.
Смоленский, потирая озябшие от утреннего холода руки, снова измерял шагами мостик.
— Ничего в волнах не видно? — в сотый раз спрашивал он. И вахтенный офицер Жолудь в тон ему отвечал:
— Ни-че-го!..
— Видно, на роду тебе написано не выпустить ни одной торпеды.
— Это все проклятая дымка, — говорил Жолудь. — Сколько миль за кормой, а впереди ничего. То же море, то же небо и та же дымка.
Жизнь шла своим чередом, по раз и навсегда установленным на корабле правилам. Сигнальщики и визировщики, вскидывая бинокли, «прощупывали» горизонт. Неподвижно сидели на своих местах комендоры, гудели вентиляторы, и над палубой, пронзительно крича, пролетали чайки.
— Берег близко, — сказал Жолудь.
— По чайкам определяешь? — поддразнил его Смоленский. Потом снова наступила тишина. На мостик, отдуваясь, поднялся Василий Михайлович.
— Ну так как же, командир? Может, с хода ворвемся в порт? — предложил он полушутя. — Глядишь, Жолудь и разрядит торпедные аппараты.
И в этот самый момент с марса долетел голос сигнальщика Корчиги:
— Слева, курсовой двадцать пять — корабли! Вижу корабли! В ту же секунду по палубам и кубрикам, захлебнувшись, ударили колокола "громкого боя".
— Боевая! Опять офицеры голодные! — поморщившись, воскликнул вестовой Музыченко, пряча в буфет тарелки.
Нахлобучив бескозырку, чтобы не сорвало ветром, он захлопнул дверь кают-компании и выбежал на полубак. На мостике и у орудий люди мгновенно пришли в движение. Ветер разносил обрывки команд.
Столкнувшись лицом к лицу с Луговских, Музыченко возбужденно крикнул:
— Держись, браток, начинается!
Корабль ощетинился дулами орудий. Матросы ждали сигнала с мостика.
Не меняя курса, Смоленский приказал увеличить ход. Еле видные, поднимались над туманом стеньги вражеских кораблей. Но с каждой минутой они увеличивались в объеме, четче становились их контуры; Первым шел, видимо, крупный транспорт, так как его мачты были выше и расставлены шире, за ним второй транспорт, а по наклонным мачтам третьего корабля можно было безошибочно определить, что их несет эскадренный миноносец. Очертания кораблей проступали все отчетливее и рельефнее. Теперь уже все стоявшие на верхней палубе считали, про себя: "Три транспорта, два эсминца, катера…" Караван шел вдоль берега.
— Огня не открывать! — предупредил Беркова Смоленский и, наклонившись к Жолудю, сказал: — Командуйте, командуйте, Жолудь!
Минер коротко взглянул на командира и выпрямился. До слов Смоленского Жолудю все еще не верилось, что наступила, наконец, минута, которую он так ждал. Пойдут сейчас его торпеды! Еще раз напомнят непрошенным гостям, что Черное море — советское море.
Было видно, как на миноносцах противника замелькали оранжевые вспышки пламени, а головной транспорт начал резкий поворот в сторону. Жолудь выжидательно молчал. Василий Михайлович, думая, что минер не расслышал приказания командира, наклонился было к его уху, но в тот же момент раздалась команда Жолудя:
— Залп!
С шумом вырвались из широких раструбов торпеды и, легко соскользнув в воду, зарылись в нее, протянув за собой, как серебряные ниточки, пузырчатый след. Почти одновременно прогрохотали первые артиллерийские залпы «Буревестника», и на секунду оглохшие матросы. кинулись подавать новые снаряды. Они видели вражеские корабли, слышали свист пролетавших снарядов. Надо было стрелять, стрелять… Перед глазами верхней команды на фоне белесого тумана взметнулось к небу гигантское пламя, и черные клубы дыма, поднимаясь над водой, прикрыли надстройки транспорта. А секундой позже огромной силы взрыв вскинул обломки труб миноносца.
Транспорт, потеряв ход, как-то сразу осел на корму, словно его пригвоздили мертвым якорем к одному месту и теперь медленно тянули вниз. По мере того как корма погружалась в воду, нос транспорта все больше высовывался наружу, словно для того, чтобы лучше разглядеть приближавшиеся миноносцы… Отчетливо было видно, как метались на верхней палубе гитлеровцы. Они то кидались к шлюпкам, то бросали их и перебегали на другой борт, в отчаянии размахивали руками, показывая на катера. Только матросы носовой пушки транспорта хотя и бестолково, но продолжали еще стрелять. Видимо, расчет ее состоял из опытных моряков…
Где-то впереди «Буревестника» раздался новый глухой взрыв. Смоленский посмотрел туда. Там головной эскадренный миноносец "Василий Чапаев" добивал артиллерийским огнем один из миноносцев. "Василий Чапаев" первым обнаружил вражеские миноносцы, связал их боем, отвлек на себя корабли охранения и этим дал возможность «Буревестнику» и следовавшему за ним миноносцу успешно атаковать транспорты противника…
"Буревестник" и следовавший за ним эскадренный миноносец, сделав крутой разворот, теперь расстреливали осевший на корму третий транспорт противника.
— Ну как? — уже более спокойно проговорил Смоленский и улыбнулся, глядя на лейтенанта Жолудя.
— Какое утро! — радостно выдохнул Жолудь, который все еще не мог прийти в себя.
Ему казалось почему-то, что именно это утро особенно приблизило его к победе. И, может быть, впервые за всю войну, вспомнив сегодняшний разговор с Павлюковым, Жолудь подумал: "Как хорошо будет плавать по свободным морям потом, когда кончится война, когда исчезнет нужда в торпедах!"
А Смоленский почувствовал усталость, ту усталость, которая всегда приходит после большого нервного напряжения. Все часы, проведенные сегодня на мостике, Георгия Степановича ни на одну минуту не покидал своеобразный, знакомый только людям, испытавшим смертельную опасность, подъем. Но глядя на тонущие транспорты противника, Смоленский удивительно отчетливо представил себе всю картину гибели санитарного транспорта под Ялтой, обгорелые стены Севастополя, грохот зениток, торопливое прощание со стариком-отцом и спящим сыном в первую ночь войны…
"Нельзя этого простить! И нельзя допустить, чтобы это повторилось!" — нахмурясь, не подумал — почувствовал Георгий Степанович.
— Надо ложиться на курс отхода, — услышал он голос Беспалова.
Плавно развернувшись и оставляя за собой вскипевший бурун, «Буревестник» нагонял головной эскадренный миноносец. Над кораблями к вершине голубого купола поднималось умытое морем чистое в яркое солнце.
— Жолудь, у меня пересохло во рту. Вы бы приказали вестовому принести стакан чаю, — попросил Смоленский. — После такой холодной ночи и такого горячего утра нет ничего лучше, чем хлебнуть нам с вами чайку.
— Сейчас прикажу, — отозвался Жолудь.
Дымка редела, и зеркальный диск солнца неподвижно висел над горизонтом, освещая гладкую поверхность моря. Вода казалась оцепенелой, как расплавленное стекло, но брось за борт камень, он взбудоражит сонную воду, и пойдут во все стороны круги, ровные, сверкающие, как огромные перстни. В такой час любит играть рыба.
— Берков, передайте, чтобы внимательно следили за воздухом, — предупредил Смоленский. — Нет сомнения, катера противника вызовут самолеты.
Не успел артиллерист передать его приказание, как сигнальщик Корчига нараспев доложил:
— Правый борт, курсовой восемьдесят, самолеты!
На головном эскадренном миноносце "Василий Чапаев" заполоскал сигнал, оповещавший о появлении самолетов противника. Зенитные орудия кораблей почти одновременно открыли стрельбу. Сначала раздавались отдельные выстрелы, потом залпы участились, слившись в общий рокот канонады.
Перед глазами Павлюкова, стоявшего около комендоров, мелькали напряженные, потные лица людей, доносились отрывистые команды, понятные только тем, к кому они были обращены. Вдруг кто-то протяжно закричал. Павлюков по голосу узнал Курова. "Что случилось?" — подумал Павлюков, не отрывая глаз от двух бомбардировщиков, выходивших в атаку. И понял: Куров первый сообразил, что крутое пике самолета было последним. С ревом спикировав на «Буревестник», бомбардировщик занес над кораблем свое крыло, как огромный нож, но промахнулся. Самолет зарылся в воду, и через мгновение взлетели вверх его обломки, столб воды и пара.
