Тихон Семушкин - Чукотка
Араро с брезгливостью отвернулся от Тает-Хемы и, обращаясь к Кукаю, продолжал:
- Я говорил с Лениным через солнце, - и он поднял палец кверху.
Ульвургын выступил вперед.
- И Ленин велел тебе застрелить моего племянника? Поговори сейчас, при нас, с Лениным.
- Я говорю с Лениным, когда мне хочется, а не когда тебе, мышеед. Ты никогда досыта не наедался оленьего мяса - и хочешь, чтобы я разговаривал с тобой?
- Посмотрим. Нам ведь Ленин тоже кое-что рассказывал про тебя, сказал Ульвургын.
Но Араро не стал вступать с Ульвургыном в пререкания и повернулся опять к Кукаю:
- Поэтому я застрелил его. И если ты вправду начальник у русских, то скажи им, чтобы не ездили ко мне. Две зимы пусть не ездят сюда и береговые чукчи. А если кто еще приедет в мое стойбище, опять застрелю.
- Ну, хватит, товарищи, разговаривать с ним! Сил больше нет слушать. Собирайся с нами! - сказал Андрей Андреевич.
- Хе-хе-хе! Откуда у меня возьмется охота ехать вместе с вами? Уезжайте отсюда! Женщины, скажите, чтобы подали мне лучшую упряжку оленей. В стадо мне ехать надо.
- Возьмите его! - сказал Андрей Андреевич бойцам.
Два красноармейца взяли Араро под руки и поставили на ноги. В этот момент глаза шамана налились кровью, и он сильным ударом в грудь чуть не свалил красноармейца.
- Свяжите ему руки!
Как затравленный хищник, Араро стоял со связанными руками.
Когда его подвели к нарте, он сделал усилие, остановился и крикнул:
- Не сажайте меня на собачью упряжку! Или у меня нет ездовых оленей?
- Придется понюхать тебе собачьего кала, - сказал Ульвургын, выражая этим высшее пренебрежение к Араро.
Длинная вереница нарт тронулась в путь - обратно на культбазу. Секретарь райкома и Кукай остались поговорить с пастухами стойбища Араро. Пастухи молчали и смотрели вокруг испуганными глазами.
- Ладно, - махнув рукой, сказал Кукай. - Когда пастухи узнают, что Араро не вернется в стойбище, глаза у них повеселеют. Плакать о нем никто не будет. У него нет ни сына, ни брата, ни сестры. Он один, как хищный волк, стучал зубами на всю тундру.
ПЕРВЫЙ ПОЛЕТ
Трудно представить себе всю прелесть чукотской весны, не пережив радостного чувства при наступлении ее. Она приходит неожиданно, вдруг, после вчерашней пурги. Ляжешь спать зимой, а разбудит тебя ласковое, яркое солнце, сразу наполняющее все жизненной теплотой.
Выбегаешь на улицу и видишь: рыхловатый снег, залитый светом почти круглосуточного солнца; далекие горизонты, не отгороженные атмосферной пылью, необычные краски небесного свода, тихий, прозрачный, чистый воздух.
А когда где-нибудь в сторонке, над прогалиной холма, пролетит первая птичка - это уже настоящая весна!
И хотя здесь не встретишь ни деревца с припухшими весенними почками, ни аромата яблонь и вишен, ни всего того, что привык встречать весной житель умеренной полосы, - все же нельзя не полюбить чукотскую весну.
Может быть, потому так и хороша она, что, казалось бы, самый незначительный признак оживления природы здесь захватывает все твое внимание.
С наступлением весны даже серьезно-строгие лица охотников приобретают совершенно иное выражение.
Чукчи, встречаясь, еще издали кричат:
- Наргынен омычагте! Тепло пришло!
Глаза их светятся по-особенному. На широких лицах улыбки.
В это время быстрей едет каюр. Бесшумно катятся полозья нарты по слегка влажному, твердому насту. Дорога везде, куда бы ты ни поехал.
Человек одет легко. Он сидит на нарте без шапки и тихо мурлычет песню весне.
Он поет о том, что собаки его возьмут первый приз, ружье его возьмет первый приз, ноги его обскачут лучшего бегуна на первомайском празднике.
Май! Новый, веселый, радостный праздник! Он не хуже праздника убоя оленей.
Человек поет про этот новый праздник, где глазам и голове много-много работы, где сердце тоже будет петь свою песню.
Человек идет в строю первомайской колонны по теплому весеннему снегу и высоко держит красный флаг. Он идет в ногу со всеми. Впереди шагают девяносто четыре ученика средней школы. Бодро и звонко звучит их песня: "Широка страна моя родная!.."
Легкий ветерок колышет знамена. Огромная первомайская демонстрация почти в четыреста человек!
Важной поступью колонна проходит мимо школы, интерната, больницы, ветеринарно-зоотехнического пункта, пушной фактории, механических мастерских, мимо ямы-погреба с запасами моржового мяса.
Демонстранты проходят по берегу моря, а море все еще сковано льдами. Они спешат к ярангам чукотского поселка, где на вершинах шатров празднично развеваются красные флаги. Как гигантские фонари, с неба одновременно светят солнце и луна.
И среди тихого полярного дня с берега в просторы тундры несутся слова молодой советской песни. Колонна бесшумно двигается, словно по снежному асфальту. Песню поют ученики. Им пробуют подпевать гости колхозники-зверобои.
Вдруг в мелодию врывается гул пропеллера. В небе реет самолет. Песня оборвалась.
- Самолет, самолет!
- Андрей Андрей!
Самолет быстро приближается и кружит над чукотскими демонстрантами. Он то низко опускается, то взмывает в прозрачное широкое небо. Оттого и голос его то сильней, то слабей. Он поет свою самолетную песню. Он кажется живым, этот стальной орел.
Самолет улетает в сторону залива и, круто развернувшись, вмиг возвращается. Он кружит и кружит над спутавшимися рядами демонстрантов. Задрав головы, они смотрят на человека-птицу.
- Вон, вон он сидит!
- Вон его голова!
- Вон он замахал рукой!
Самолет заревел, опустил хвост и над головами демонстрантов "полез" в небо.
Вдруг, как снежные хлопья, с самолета полетели бумажные листки. Вмиг рассыпалась колонна. Дети с веселым криком, напоминающим крик птичьего базара, юноши, взрослые - все бегут, подхватывают с земли, ловят листики в воздухе.
"С первомайским праздником, товарищи! Да здравствует дружба народов СССР!"
Листовки отпечатаны в "типографии" Андрея Андреевича, на самом настоящем "ундервуде".
Таграй задрал голову. Он не сводит глаз с самолета. Ему хочется прыгнуть высоко-высоко и оказаться прямо в кабине, рядом с Андрей Андреем. Ведь никто из стоящих здесь, на земле, не знает так хорошо, как он, почему летает самолет. Он изучил нрав самолета получше, чем самый хороший каюр повадки своего вожака. Он знает, почему самолет слушается человека. Он уже знает, как заставить лететь его вверх, опуститься вниз.
Но что такое? Почему он так долго летает? Почему он не садится? От нетерпения сердце хочет выскочить. Хоть бы прикоснуться скорей к его крылу или лыжам.
"Ага! Сейчас пойдет на посадку".
Этого еще никто не заметил, но он, Таграй, хорошо знает, что через минуту самолет будет стоять на земле. Веселый, дрожащий, с горячим сердцем.
Таграй бежит за несущимся по снегу самолетом. Вслед за ним бежит толпа.
- Вот твои письма, Андрей Андрей! - кричат ученики, махая листовками.
Таграй уже вскочил на лыжу, но от волнения ничего не может сказать. Он смотрит на Андрея Андреевича и глазами о чем-то просит его.
- Садись, Таграй, за штурвал.
Радость краской залила лицо юноши.
Привычным движением он проворно влез в кабину пилота, взялся за штурвал и замер.
- Андрей Андрей, потом меня посади. Я тоже хочу подержаться за этот круг! - кричит кто-то из учеников.
Толпа плотно окружила стальную птицу. Андрей Андреевич дает знак отойти в сторону. Он тоже садится в кабину. Самолет сильней задрожал и ринулся вперед так быстро, что никто не успел обратить и внимания на Таграя. Самолет оторвался от земли и опять запел свою монотонную песню.
Все молча следят за полетом. Лишь Тает-Хема, повернувшись к Лене, говорит:
- Лена, а мне показалось, что самолетом управляет Таграй.
- И мне тоже, - удивленно ответила та,
Но, конечно, это чепуха. Кто в это может поверить?
Все завидуют Таграю. Ведь каждому хочется покататься на самолете.
Самолет дал круг и пошел на посадку. Сейчас в кабину залезет кто-нибудь другой.
Андрей Андреевич вылез из кабины.
- И ты, Таграй, вылезай! - сказала Тает-Хема.
- Вылезай! Вылезай! Другие будут кататься! - крикнули ученики.
Но Таграй сидел и не думал вылезать. Он ждал Андрея Андреевича, чтобы вновь подняться в воздух.
- Вылезай, вылезай, Таграй! - настойчиво кричала Тает-Хема.
- Подождите, ребята. Таграй полетит еще, - говорит Андрей Андреевич.
- Это несправедливо, Андрей Андрей, - сказала Тает-Хема. - Видишь, сколько желающих?
Она подбежала к самолету, залезла на лыжу и опять крикнула:
- Вылезай, Таграй!
Но Таграй сидел за штурвалом, глядел на приборы и будто не слышал, что говорит Тает-Хема.
- Это нехорошо, Таграй!
- Что ты пристала, Тает-Хема? - наконец заговорил он. - Может быть, я еще полечу?
- Нехорошо, Таграй! Вылезь! - сказал подошедший Ульвургын. - И мне вот тоже надо покататься.
![Юрий Рытхэу - Люди нашего берега [Рассказы]](/uploads/posts/books/134656/134656.jpg)
