Вадим Кожинов - Россия - Век XX (Книга 1, Часть 2)
" - Авторитетный был человек!"
И добавляет о выпавшем на его долю "счастье":
" - Кого только не знал, кого только не видел! И Артузова, и Молчанова, и Бермана... Ну само собой - Паукера... А ты откуда Бокия-то знаешь?
- Это мой тесть..."
И тут Корабельников "оживился, на лице его исчезло то странное выражение превосходства, которого я раньше не понимал". То есть близость Разгона к одному из "богов" (пусть даже и бывшему!) побудила Корабельникова изменить свое отношение к нему и вступить в доверительную беседу. Ведь даже о заместителе начальника Оперативного отдела ГУГБ НКВД Зорахе Элиевиче Воловиче Корабельников с великой гордостью рассказывает: "Сам Волович меня заметил, иногда самолично вызывал и давал распоряжения такие, которые не мог доверить какому-нибудь пентюху".
Дело вроде бы вполне ясное: Корабельников - "законченный", даже уже и патологический тип лакея, холуя, способного вызвать, казалось бы, только чувство брезгливого презрения. Но Разгон воспринимает его совсем по-иному, с какой-то исключительной, чрезвычайной злобой; этот лакей предстает в качестве главного, наиболее опасного и ужасающего врага мемуариста...
Так, Разгон недвусмысленно признается: "...из множества злодеев, которых мне пришлось встретить, Корабельников произвел на меня особо страшное впечатление". В течение многих лет "его прямые пшеничные волосы... снились по ночам, и я стонал во сне и просыпался, покрытый липким потом... И сейчас (то есть полвека спустя! - В.К.) я совершенно отчетливо вижу его круглое и плоское лицо... когда я думаю о нем - я стараюсь это делать как можно реже, - меня начинает бить дрожь от неутоленной злобы..."
Все это по меньшей мере странно. Ведь Корабельников - "пешка", всего лишь своего рода "техническое средство" в системе НКВД. Правда, Разгон с его слов рассказывает, как тот по собственной инициативе доставляет в НКВД некоего "парня" (который, по завистливому суждению Корабельникова, "университеты кончал, зарплата ему хорошая идет"), пировавшего с "девочкой" в шикарном ресторане "Метрополь", где одновременно ужинали "иностранцы из посольства", - доставляет "по подозрению, перемигивался с иностранцами, дескать". А уж следователь в НКВД этого "парня" или к стенке поставит, или, в лучшем случае, "даст ему лет восемь по подозрению в шпионаже".
Нельзя исключить, что подобный курьезный случай мог иметь место в атмосфере 1937 года, однако именно в качестве курьеза (так, если бы он был типичен, тот же "Метрополь" посещали бы одни иностранцы). И крайняя злоба Разгона по отношению к Корабельникову объясняется, очевидно, чем-то иным. Эта "неутоленная злоба" в самом деле загадочна: ведь Корабельников, согласно разгоновскому рассказу, был всего-навсего "рычажком", который приводили в действие Паукер или Волович, но о тех-то (как и о Бокии) в книге Разгона нет ни одного злого слова! После того, как Разгон поведал, что он - зять Бокия, Корабельников его сразу принял за "своего"... Но он-то с его "пшеничными волосами" был Разгону "страшен и отвратен".
В чем же здесь дело? Как это ни противоречит здравому смыслу, в глазах Разгона занимавший, по его же словам, "ничтожное место" в "иерархии" НКВД Корабельников неизмеримо "хуже" Паукера, Воловича, Бермана и, разумеется, Бокия, чьи распоряжения он, Корабельников, чисто технически исполнял.
Разгон признал во втором издании своей книги (ибо это уже стало общеизвестным), что (см. выше) Бокий "обмазан невинной кровью с головы до ног... и невозможно подсчитать количество невинных жертв на его совести". Однако Бокий и другие лица этого круга отнюдь не "ужасают" Разгона; он готов даже находить в них "обаяние". И это может иметь только одно объяснение: Бокий и ему подобные все-таки "свои" (пусть даже они приказывали убивать и "своих"!); напомню, что Бухарина-Лурье, по ее признанию, не смогла дать пощечину "своему" Андрею Свердлову...
Кстати сказать. Разгон упоминает, что он и в 1930-х годах не раз "приходил в Кремль к Свердловым", и впоследствии, в 1960-х годах, вполне "нормально" общался с этим жестоким следователем (ведь это не какой-нибудь Корабельников!): "Андрей Свердлов показал мне рукопись сделанной им литературной записи воспоминаний коменданта Кремля..." Что ж, люди одного "клана"... Другое дело - подписанное уже престарелым Разгоном гораздо позже, в 1993 году, обращенное к власти требование 43-х авторов беспощадно расправиться с теми, кто выступали на стороне Верховного Совета: они не принадлежали разгоновскому "клану"...
Но вернемся к "сюжету" с Корабельниковым. По-видимому, одна из причин (или даже главная причина) его появления в книге Разгона - попытка как бы "переложить" на него "вину" за 1937 год. Ведь в заключение своего рассказа о Корабельникове Разгон заявляет: "В моих глазах этот маленький и ничтожный человек... стоит неподалеку от главного его бога - от Сталина". А "обаятельный" Бокий, Паукер, Волович и т.п. - это, мол, скорее, "жертвы", зажатые, так сказать, между молотом и наковальней, между побуждающим их совершать насилие над "своими" всевластным генсеком и этим рядовым "энкавэдзшником", которому они (опять-таки "вынужденно"!) приказывают следить, производить обыски, арестовывать (хотя, как ясно из многих свидетельств, к "привилегированным" лицам посылали для ареста и обыска не каких-нибудь Корабельниковых; так, согласно мемуарам супруги Бухарина, в ее квартиру заявился сам "начальник следственного отдела НКВД", комиссар 3-го ранга - то есть генерал-лейтенант - Борис Берман, который в глазах Корабельникова был одним из "богов", а затем с ней общался - еще до ее "встречи" с Андреем Свердловым - старший майор ГБ - то есть генерал-майор Коган.)
Что ж, может быть. Разгон с определенной точки зрения прав? Вот, мол, наверху вождь, диктатор, в конце концов, "царь", "самодержец" Сталин, внизу - "представители народа", рядовые корабельниковы, а посередине разгоновский "клан", обреченный быть раздавленным сближающимися друг с другом "вождем" и "народом" (в восприятии Разгона "маленький и ничтожный человек" Корабельников оказывается в конце концов "неподалеку от Сталина").
* * *
Здесь перед нами предстает очень существенная и очень непростая проблема, заслуживающая самого внимательного рассмотрения. Необходимо только, не торопясь, увидеть и понять многосторонний смысл совершавшегося и лишь после этого сделать определенные выводы.
Говоря с крайним негодованием о наметившемся к концу 1930-х годов своего рода "сближении" тех, кого он называет "маленькими и ничтожными людьми", с верховной властью (ранее их отделял особенный "слой"). Разгон, как уже сказано, в известной мере прав. Характерно, что видный деятель НКВД, генерал-лейтенант Павел Судоплатов390, вспоминает, как он с некоторым даже удивлением воспринимал поведение нового главы (с ноября 1938 г.) своего наркомата: "Берия часто был весьма груб в обращении с высокопоставленными чиновниками, но с рядовыми сотрудниками, как правило, разговаривал вежливо. Позднее мне пришлось убедиться, что руководители того времени позволяли себе грубость лишь по отношению к руководящему составу, а с простыми людьми члены Политбюро вели себя подчеркнуто вежливо"391.
И именно это изменение роли и положения "простых людей" было неприемлемо для Разгона и его круга. Так, в мемуарах другого сотрудника НКВД, К. Хенкина (племянника популярнейшего в 1930-х годах актера), который вообще во многом "перекликается" с Разгоном, с крайним негодованием говорится о постепенной замене "кадров" в "органах": "...на место исчезнувших пришли другие. Деревенские гогочущие хамы. Мои друзья (по НКВД. - В.К.) называли их... "молотобойцы"..."392 То ли дело его, Хенкина, "высший начальник" - полковник ГБ "Михаил Борисович Маклярский, наблюдавший (! - В. K.)до войны за миром искусства" (с. 43): "Михаил (Исидор) Борисович был человек немного плутоватый, но вовсе не злой. Любящий отец и заботливый муж, неплохой, по советским понятиям, товарищ" (с. 103). Кстати, Хенкин, как и Разгон, стремится "умалить" свои "энкавэдэшные" заслуги ("Миша (то есть Маклярский. - В.К.), - давал мне мелкие поручения"), но его заверениям решительно противоречит тот факт, что ему была пожалована квартира в одном из немногих наиболее привилегированных московских домов - "высотном" на Котельнической набережной.
Следует учитывать, что Хенкин, в отличие от Разгона, в 1973 году эмигрировал "по израильской визе", хотя отнюдь не поселился на "исторической родине", а стал сотрудником пресловутой радиостанции "Свобода" (ранее он много лет выполнял те же функции во французской редакции московского контрпропагандистского радио; эта способность с успехом делать одно и то же дело и "здесь", и "там" по-своему замечательна...). В 1980-м мемуары Хенкина были опубликованы эмигрантским издательством "Посев", а в 1991-м переизданы в Москве.
Любопытен его рассказ о том, как ему, прежде чем его удостоили поста на "Свободе", пришлось доказывать представителю спецслужб США, что он не столь уж заслуженный деятель НКВД. Американца смущало, в частности, то, что Хенкин проживал в сталинской "высотке" на Котельнической набережной. В ответ Хенкин не без ловкости представил дело так, что в этот дом поселяли "известных" людей: "...в моем подъезде была квартира Паустовского, в пятом жил Вознесенский, в девятом - Твардовский и Фаина Григорьевна Раневская... жили в этом доме Евтушенко, Зыкина, Уланова..." (с. 8). Однако, во-первых, Хенкин отнюдь не принадлежал к подобным "знаменитостям", а, во-вторых, для тех, кто хотя бы в общих чертах знают сей дом, не является секретом, что среди его насельников преобладали высокие чины МГБ.
