Михаил Садовяну - Никоарэ Подкова
- Хозяин, - попросил самый старший, - не томи ты нас ради бога. Принеси-ка побыстрее кувшин - угостим братьев по кручине.
- Живо сбегаю, одна нога здесь, другая там, - крикнул Харамин.
Он и впрямь побежал и мигом воротился, запыхавшись, неся два больших кувшина. Один поставил возле себя, второй пододвинул поближе к приезжим.
- Дозвольте, люди добрые, - проговорил он, - позвать и вон тех селян из долины Молдовы выпить из моего кувшина. И вас дозвольте попотчевать. А как опорожним мой кувшин, тогда пейте из своего.
- Быть по сему, - согласился старый пастух. - Мы достанем из дорожной сумы копченой брынзы, а радушный хозяин даст нам хлеба и велит своему одноглазому служителю поджарить на угольях кусок сала, чтобы хватило всему собранию. У меня в поясе, хозяин, денег вдосталь.
Младший брат по кручине, Иле Карайман, кинул долгий взгляд на овчаров, вспомнилась ему удалая застольная, и, не долго думая, он затянул сладким голосом:
Каждый день вино я пью,
Где же я деньги достаю?
Хоть работать не люблю,
Хоть не сею, не полю,
Деньги в поясе коплю!
- Ох-ох! - вздохнул он, - давно уж не радовалось сердце мое.
Седой пастух тут же загудел басом:
Пил я день и пил неделю,
Сорок дней шальной от хмеля,
Девять уж коней пропил,
Жажду все ж не утолил.
- Так ты, братец, вон какой? - обрадовался взъерошенный путник из ляшской стороны. - Ударим по рукам! И пить желаю я с тобой из одной чаши.
Когда первый кувшин был опорожнен, старый пастух оттолкнул его ногой и, потянув к себе свой кувшин, наполнил кружку.
- Эге-гей, братья! - гаркнул он. - Знай же: я всем известный Пахомий, чабан из Пьятра-Тейулуй на реке Бистрице; вот этот - брат мой родной, а вон тот - сынок его, а мне, значит, племянник. Покинули мы родную землю, уходим через Днестр туда, где, как мы слыхали, молодецкими делами прославился доблестный витязь, земляк наш, по имени Ботгрозный.
- И мы про него наслышаны... - подтвердил хозяин постоялого двора.
- Вот что я скажу вашим милостям, - ответил седой путник, кивая головой. - Земли, откуда мы путь держим, страхом и удивлением полнятся от дел сего неукротимого всадника с вострой саблей, которому запорожцы дали имя Юрий Ботгрозный.
- Есть у него, должно, и другое прозвище?
- А как же! Было, братья мои и добрые люди. Среди жителей берегов Молдовы прозывался он Гицэ Ботгрос.
- Статочное ли дело? - воскликнул хозяин, вытаращив глаза.
- Статочное, - крикнул Пахомий, чабан из Пьятра-Тейулуй. - Не случись оно в ту пору, не было б и разговору и свет не гремел бы от его славы. Вот и едем, не мешкая, искать его.
Незнакомец, прибывший из ляшской стороны, улыбнулся.
- Правильно поступаете. Вся постушья братия, где бы не встретилась она вам в степях, покажет вам тропки к этому витязю. Одни правят вас в лес, другие в горы.
- А сам ты, друг чужеземец, знал его? - возбужденно говорил Пахомий, протягивая путнику кружку.
Тот прильнул к ней и утвердительно закивал головой, не отрываясь от кружки.
- И я знал его, - похвастал хозяин.
Пастух лишь покосился в его сторону и сказал проезжему:
- А если ты, приятель, знал его, то расскажи-ка о нем побольше, укрепи сердца наши.
- Можно, - отвечал проезжий, разомлетый от зноя и выпитых кружек, да недосуг мне. Впереди еще долгий путь. Надо мне заехать с сестрой своей единственной повидаться. Посмотрю, жива ли еще.
- Куда же ты путь держишь?
- К берегам Тазлэу, к самому Водопаду.
- Так далеко?
- Да.
- И только ради короткой встречи с сестрою ты пустился в такой дальний путь?
- Сестры моей, может статься, уж и нет на свете, - грустно сказал спутник, - да хочу я найти успокоение в обители божьей. Извела меня тоска по нашим горам и рекам. Была пора, и я гулял с братией, о которой сейчас тут песню пели.
- Коли так, целую руку, батяня. Но скажу тебе вот что: по моему разумению, не пришло еще тебе время схиму принять. А посему, поцеловав твою правую руку, попрошу тебя, православный, пожертвовать одним часом из любви к братьям - посиди с нами, потолкуй и поведай, что творится на белом свете.
- Что ж, можно.
- Тогда, прошу тебя, подними кувшин, подкрепись маленько и разгони тоску-кручину.
Вот так и случилось, что батяня Некулай, некогда атаман удалых молодцов, бродивших в лесу неподалеку от монастыря Побраты и в окрресностях Ясс, разговорился на постоялом дворе Горашку Харамина и рассказал историю витязя Юрия Ботгрозного.
- Знайте же, ваши милости, добрые люди и братья, что когда ясновельможные паны, служители короля польского, хитростью заманили государя Никоарэ во Львов и посадили в темницу, в самые тайные казематы крепости...
- Ага-га! - пробормотал Харамин. - Слыхали мы, да не верилось.
Пастух Пахомий от удивления онемел - только безмолвно качал головой.
- Неужто решились паны на такую подлость?
- Решились, повелел им из Стамбула султан басурманский. А когда они заперли государя Никуарэ в темницу, к его милости бургомистру Львова явился за наградой польский пан по имени Роман Барбэ-Рошэ. Этого самого Романа Барбэ-Рошэ государь Никоарэ однажды вызволил, когда пан заложил ростовщику храм Успения в Могилеве, - дал ему тогда Никоарэ взаймы без отдачи двадцать пять талеров.
- И именно этот Барбэ-Рошэ продал государя?
- Именно он.
Пастух Пахомий брезгливо плюнул и, заскрежетав зубами, пробормотал ужасное ругательство. Затем подтолкнул Некулая.
- Что же ты умолк, батяня? Говори. Растрави нам сердце, чтоб больнее было.
Скиталец, прибывший из ляшской страны, продолжал:
- Когда случилось это, мы все, бывшие в том краю, заскрежетали зубами и выругались, в точь-точь, как брат Пахомий. А Ботгрозный не скрипнул зубами, не выругался. Прихватив с собой двух братьев Гырбову, Некиту и Доминте, сели они на коней и подстерегли пана Барбэ-Рошэ. Когда во второй раз явился в ратушу пан Барбэ-Рошэ да вышел ни с чем от бургомистра и, сердито бормоча, что его только за нос водят с обещанной платой, прошел через толпу, Некита и Доминте накинули на него арканы и пустились в скачь по улице, волоча пана-предателя в пыли, а Ботгрозный скакал за ними следом. "Держите! Держите!" - вопил Ботгрозный, пришпоривая коня и обнажая мечь. Мечь у него древний, со времен потопа. Догнал Ботгрозный братьев Гырбову, взмахнул мечом, и дальше уж всадники поволокли одну только голову, а тело осталось на пустыре. И тут же собрался вокруг народ и растерзал на клочки тело.
А в это время вершили суд над государем Никоарэ. Ратники же его собрались под Львовом, стали совет держать, как спасти его. В день казни возвели государя нашего на помост в крепости, и он без обиды и страха взглянул на толпу. А народу собралось тьма-тьмущая. И крикнул он теснившимся вокруг людям:
"Знайте, добрые люди, что казнить меня велели королю турки. Живем мы в такую пору, когда язычники сильнее короля и король казнит витязя за веру. Как же теперь Стефану Баторию в глаза людям глядеть после такого позора? Исполнен долг мой, - прибавил еще государь. - Теперь могу и умереть. Из крови моей родится возмездие, как из малого зерна растет пшеница. Не весь я умру. Прощайте и помните!"
Так говорил государь Никоарэ, и такой шум поднялся и так заволновался народ, что палач оробел и не сразу решился отсечь государю голову. Потом в смятении ударил топором дважды, чего дотоле с ним никогда не бывало.
Тогда прискакали ратники Никоарэ, да уж поздно было. Поднялись они на сотнях лестниц на стены крепости и влезли на помост. Юрий Ботгрозный и братья Гырбову и некий Копье, которого вы не знаете, а я знаю, и капитан Козмуцэ, и атаман Агапие рубили ратников саблями и гнали их прочь. Учинилась во Львове небывалая сумятица. Много крови было пролито, и немало наших пало, больше, чем в Молдове...
И Юрий Ботгрозный с товарищами умчал тело и голову его светлости Иона Никоарэ. Временные владетели Львова стараются уверить мир, что Подкова похоронен в молдавском храме, но уверения их лживы, ибо тело государя нашего Никоарэ было силой отвоевано удальцами. Заставили они знаменитого врача Билбое забальзамировать тело преславного Никоарэ, омыть его настоем трав и умостить маслами. Прорвавшись силой, добрались воины до свободной земли запорожцев, отвезли государя в Черную Стену и похоронили его в тайной пещере днепровских скал...
Батяня Некулай умолк и гневно оглянулся. У бедных селян слезы капали из глаз и падали в пыль, устилавшую двор.
Седой пастух тихо спросил:
- Отчего ты осерчал, добрый человек?
- Оттого, что иные глупцы едут туда, откуда я прибыл. Скажите-ка мне, люди добрые, что я буду делать на богомолье в пустыни? Надену юбку и платок? Брошу саблю и возьмусь за метлу? Опять глядеть на злобу и притеснения? А в нашей вольнице живут свободные люди. Без тех порядков, какие я у них узнал, жизнь мне не мила.
- Поступай, как душа велит, - лукаво заметил пастух Пахомий.
- Поступлю, как душа велит, - с расстановкой произнес батяня Некулай, в упор глядя на него. - Я возжаждал покоя. Иные пошли служить на жалованье шведскому королю Юхану либо немецкому кесарю. Побывали там, да вот уж начинают приходить обратно. Не по вкусу им тамошняя еда, ни речь чужая. А я вот думал угомониться в обители, да, видно, не придется - иначе поступлю.
