Игорь Симбирцев - Спецслужбы первых лет СССР. 1923–1939: На пути к большому террору
Переводя Ежова в 1938 году на пост наркома водного транспорта, Сталин коварно и Евдокимова туда же перевел к нему заместителем, уже решив для себя вопрос ликвидации олицетворения ежовщины и его чекистского консультанта в этой кампании. Уже на следствии обреченный и избитый экс-нарком НКВД Ежов сделал последнюю попытку спасти свою жизнь, пытаясь главную вину в ежовщине свалить на Евдокимова, которому он вроде бы слишком доверял и не разглядел в нем врага партии. Кровавый нарком и его не менее кровавый советник из дзержинского поколения чекистов расстреляны оба в 1940 году. За свой пир террора они в его концовке заплатили очень высокую цену. Организатор множества репрессий и расстрелов за двадцать прошедших лет Евдокимов на следствии до расстрела был изувечен бывшими коллегами, ему выбили при допросах глаз и сломали обе ноги, самому наркому Ежову пришлось на следствии не легче.
И многие чекисты первого призыва времен Ленина и Дзержинского в конце 30-х годов с той же яростной уверенностью в безошибочной правоте партии, как и в годы «красного террора» 1918–1922 годов, сами руководили арестами и расстрелами, а затем также становились жертвами очередной волны зачисток собственного ведомства. Некоторые, даже руководя этими расстрелами, обреченно понимали неминуемый поворот в своей судьбе, как еще один дзержинец первого поколения ВЧК (и даже родственник самого Сталина) Станислав Реденс, на посту начальника Казахского НКВД откровенничал с подчиненными, что точно знает: скоро придут и за ним. Реденс приходился Сталину свояком, они были женаты на родных сестрах Аллилуевых, но он оказался прав, и родственник отправил его на заклание – Реденс вскоре арестован и расстрелян в потоке других дзержинцев. Здесь Сталин поступил точно так же, как его антипод и главный противник на внешней арене Гитлер, фюрер германского рейха тоже приказал своей СД арестовать и расстрелять своего свояка и эсэсовского генерала Фегеляйна, женатого на родной сестре Евы Браун. Правда, эсэсовец Фегеляйн был обвинен в реально совершенной против фюрера измене, в отличие от преданного советской власти чекиста Реденса. Уж если ближайший родственник главы государства и столь высокий в НКВД чин так безысходно ждет своего конца, что же говорить об остальных, что же их поддерживало?
Здесь через НКВД прошла та же трагедия обреченности целого поколения чекистов, чьи романтические грезы времен революции и Гражданской войны о новой жизни давно были отброшены суровой советской реальностью. А теперь и самих их пласт за пластом срезают руками таких же старых «рыцарей ВЧК» или пришедших по новому оргнабору в НКВД вчерашних рабочих-комсомольцев, выбывающие кадры старых чекистов нужно же было кем-то заменять. Это был тот самый период, про который белоэмигрантская печать в Европе не без явного злорадства писала статьи с названиями вроде «Маузер ЧК развернулся против самих чекистов» или «Никто не убил столько чекистов, как Сталин». В этом и было двойственное положение НКВД в эпоху Большого террора, сочетавшего одновременно роль топора репрессий и одной из мишеней этой же кампании, этот топор периодически бил сам себя.
Сбежавший в 1939 году на Запад советский разведчик Кривицкий рассказывал там со слов своего начальника в ИНО НКВД Слуцкого, как тот присутствовал при допросах одними чекистами других, уже бывших. И как обреченные и обвиненные уже в троцкизме кляли сидевших напротив них, «превратившихся из революционеров в полицейских ищеек», а те призывали их «разоружиться перед партией и признать вину». И те и эти задирали рубахи и показывали друг другу шрамы от пуль и сабель белых со времен Гражданской, и сам Слуцкий показывал троцкисту Мрачковскому такие же отметины на своем теле, а потом в экстазе оба обнялись и плакали: Слуцкий не верил в измену героя революции, а тот в перерождение Слуцкого в сталинского опричника. Вот это настоящая иллюстрация к той разрезавшей на части сталинский НКВД его внутренней трагедии, выросшей из фракционных споров и оппозиционной борьбы. Это было еще в 1936 году, когда арестованные чекисты действительно часто были сторонниками троцкизма и имели идейные разногласия с линией Сталина, как этот же решившийся перейти на нелегальное положение и создать подпольную типографию троцкистов Мрачковский. Позднее все станет еще непонятнее.
В той же книге мемуаров Кривицкого «Я был агентом Сталина» есть еще иллюстрация к тому времени. Кривицкий последний раз перед уходом на Запад был в Москве и в номере гостиницы «Савой» спорил с другим сотрудником НКВД Максимом Уншлихтом, племянником уже арестованного тогда заместителя Дзержинского в ВЧК Иосифа Уншлихта. Кривицкий ставил под сомнение вал начавшихся арестов и вину взятых своими сотрудников госбезопасности, он был за границей несколько оторван от реалий и не до конца понимал опасности такого диспута вообще, а Уншлихт с пеной у рта доказывал правильность чисток во славу Сталина и арест родного дяди оправдывая сложностью момента и классовой борьбой. А той же ночью «люди в сером» пришли не за Кривицким, а за адвокатствовавшим начатому террору Уншлихтом. Вот еще одна иллюстрация к этой жуткой кампании. А уж после 1937 года, когда Кривицкий сбежал, Уншлихта расстреляли и Слуцкий как-то странно умер на работе, и вовсе было уже ничего не понятно.
В конечном итоге НКВД, при всех ужасах и злодеяниях в его стенах в этот период, остается только исполнителем репрессий, да еще затронутым периодически этими же репрессиями. Ни разу здесь, как бы нам ни доказывали, спецслужбы из-под контроля власти/партии не выбились, исполняя их волю, а главный архитектор этого страшного здания так и сидел в Кремле. Ежов и ежовцы, на которых потом попытались списать ужасы двух самых страшных лет Большого террора в СССР, так и остались в этом плане лишь самыми исполнительными и ловкими прорабами Сталина в деле репрессий, руководившими совсем рядовыми сошками-чекистами.
Конец ежовщины всем известен, команду Ежова зачистила и расстреляла команда нового наркома, Берии. С лета 1938 года начался быстрый закат вчерашнего фаворита Ежова в глазах Сталина, смолкли постоянные славословия в адрес «великого наркома НКВД» и песни советских акынов о «сталинском соколе Ежове», Сталин охладел к намеченному в очередные жертвы своему бывшему опричнику. Вот только совсем недавно он был мудрым наркомом и грозой всех заговорщиков, Микоян на торжественном вечере в честь 20-летия создания ВЧК в декабре 1937 года в Большом театре пропел ему от ЦК партии настоящую осанну: «Товарищ Ежов воспитывает коллектив чекистов в духе Дзержинского, он изгнал врагов и чужих людей, он применил сталинский метод руководства в НКВД, и потому товарищ Ежов – любимец советского народа!» В качестве совсем умилительной иллюстрации народной любви к НКВД и лично к Ежову с трибуны Микоян даже рассказал байку о помощи советских школьников чекистам под названием: «Как пионер Коля Щеглов, 1923 года рождения, в селе Побрякушки сообщил районному НКВД, что его отец растратчик». А вот не прошло и года, и Сталин все чаще бросает в адрес вдруг растерявшего всю мудрость и доверие советских школьников своего наркома: «Пьет, завалил работу, недоглядел». А вскоре и «Что этот подлец в НКВД натворил!».
В августе 1938 года Ежову назначают в заместители по НКВД бывшего первого секретаря компартии Грузии Лаврентия Берию, тем же летом начинают «брать» первых ежовцев. Тогда же появляется донос на самого Ежова со стороны его подчиненного, начальника Ивановского управления НКВД Журавлева, где «железного наркома» впервые называют иностранным шпионом, заговорщиком, террористом и даже гомосексуалистом. Все эти обвинения очень скоро перекочуют в следственное дело и обвинительное заключение по опальному наркому Ежову. Написавший этот донос на своего наркома чекист Виктор Журавлев в награду получит пост начальника НКВД по Московской области, но затем будет переведен начальником лагеря под Карагандой в ГУЛАГ за ошибки в работе, где проворуется и будет послан еще дальше – командовать лагерем на Колыме. В 1946 году решат арестовать и его, но при вызове из Магадана в Москву Журавлев внезапно умрет, как подозревают – тоже отравившись сам в страхе перед арестом и пытками.
Всю осень Николай Ежов еще мечется между попытками спасти себе если не должность, то жизнь и депрессией на фоне личной трагедии. У него умерла любимая жена Евгения, то ли от болезни, то ли убив себя большой дозой снотворного из опасений скорого краха карьеры и ареста. Эта роковая и красивая женщина Евгения Ежова (до замужества с кровавым наркомом Евгения Гладун) была редактором большого журнала и организатором редкого тогда московского салона для советской партийной элиты. К ней был неравнодушен даже сам Сталин, а о любовных загулах Евгении то с писателем Бабелем, то с его коллегой Шолоховым главе НКВД периодически докладывали его подчиненные из наружного наблюдения. В следственном деле Ежова затем, естественно, будет версия, что он сам отравил супругу, дабы избежать разоблачения ею своей шпионской деятельности, да и сама она с ним тоже была завербована французской разведкой. Ежов под пытками признает отравление жены, якобы тоже с 1926 года шпионившей с ним на англичан и французов. На самом же деле Евгения Гладун-Ежова, скорее всего, действительно ушла из жизни добровольно, напившись таблеток люминала по согласию с мужем или без него, во избежание мучительной смерти в руках ведомства, которое тот пока еще возглавлял. В то же время у Ежова открылся сильный туберкулез, начались проблемы с алкоголем, депрессия после ухода из жизни действительно любимой и роковой в его жизни женщины была очень глубокой, но он еще несколько раз на личных аудиенциях пытался оправдаться перед Сталиным и вернуть себе доверие.
