Михаил Гефтер - Третьего тысячелетия не будет. Русская история игры с человечеством
Неготовность сознания к опознанию и противодействию тому, из чего растет криптонацизм, от непроработки своего невероятного опыта. Будучи запечатлен русской культурой на высотах человеческого духа, опыт не перешел в обыденное сознание, где смог бы стать поступком. Россия — круглая невежда в отношении своего же опыта и своей исторической страшной судьбы.
169. Советское сопротивление повседневностью. Власть над душами, Солженицын и Порфирий Петрович
— В чем же отличие советского «криптонацизма» от просто фашизма?
— В особой природе советского сопротивления. Советское сопротивление — это сопротивление повседневностью. Человеку противостоит не национальное государство, а власть над душами. При нацизме еще можно было противиться именем национального права. У нас сопротивляются только отчаянным бунтом — либо именем человеческого самостоянья. Теплом постели, фронтовым письмом-треуголкой, конвертиком этим жалким. Здесь надо вписать еще многое, чтобы истинно войти в нашу драму и возвыситься до нее.
— Власть над душами известна еще со Средних веков как сюжет христиански-государственный.
— Но отчего она в русском так глубоко и надолго застряла? Как в России образовалась власть над душами? Непреходящей важности вопрос, связанный с исключительным, только русским явлением так называемой интеллигенции. Миф она, класс или конструкция, но интеллигенция делает заявку на свою власть над этими же душами. Что втягивает интеллектуала в игры близости к власти. Кошмарная ролевая игра, с оборотнями и перелицовками личностей и с застреваниями в чужих ролях навсегда. В русской культуре только трое, но очень важная троица инстинктом учуяли в этом опасность — Пушкин, Чехов и Булгаков. Они добровольно уступали первенство, при условии, что власть оставит людям их души. Оппортунизм Чехова — русская разновидность гуманизма, это отречение интеллигента от власти над душами. Мол, кесарю кесарево, но души оставьте человекам — и нам, рассказчикам историй про них.
С этой точки зрения и без всякой мании величия я бросаю вызов Солженицыну. Потому что Солженицын — это концентрированный бунт колоссальной силы, но одновременно он сам — следователь Порфирий Петрович. Власть над душами ему нужна не меньше, чем российскому императору. А я прямо против того, чтобы кто-то снова заявлял в России власть над душами.
170. Бегство из-под трупов XX века. «Огоньковская культура» как репрессия сопереживания. Терапия образом
— Советский человек знал слишком много страшного. Он не только сам его пережил, но знал о страшном и бежал от этого знания, отталкивал его от себя. Вот судьба космонавта и инженера космических кораблей Феоктистова — расстрелянного немцами мальчишки из белорусской или смоленской деревни, не помню. Расстрелянный, израненный мальчик ночью уполз из-под трупов. Вот образ человека, устрашенного и бегущего от себя в ХХ веке.
Когда говорят «погибли миллионы», мы этого не воспримем. Можно воспринять гибель одного или нескольких — смерть миллионов человек уже не воспримет, он останется равнодушен. А когда на людей валят публикации с лавиной кричащих фактов, как в годы «гласности», они не знают, как им быть перед лицом этих страшных вещей. Одинокие, беспомощные, желавшие только прожить жизнь нормально, они не умеют превратить ужас в поступок.
Насчет огоньковской культуры надо поговорить особо. Об этой лавине неряшливых фактов, спущенной с целью ошеломить и привести в подчинение новой силе. Гласность этого рода противостояла нормальной склонности человека к сопереживающему пониманию прошлого. Можно его обвинять в этом? Нет — он защищался от разрушающего его знания. Между тем оно ему необходимо.
Новая ситуация в том, что человек устрашен. На него хлынула масса картин с телеэкрана, он ежевечерне видит новые ужасы, и его знание стало до известной степени опасным для человека. Требуя «всей правды», надо знать, что вся правда человека только оттолкнет — он от нее защищается, оберегая память.
Вот был взрыв европейской полемики в связи с Аушвицем. Считалось, там погибли четыре миллиона евреев. Исходили из пропускной способности человекоуничтожающей техники, но масса людей погибала в пути, и выясняется, что их «всего лишь» полтора миллиона. Что даст изменение числа 4 000 000 на 1 500 000 — что ада не было, или ад не так адски страшен? Полемика, взрывы пустых и грязных страстей. Так называемые ревизионисты говорят, что лагерей смерти вообще не было. Другое дело, если с памятью работает образ. «Холокост» — нехитрый американский телевизионный сериал, который в семидесятые годы прошел сквозь весь Мир и в самой Германии вызвал потрясение. Казалось, все известно. Десятилетиями шли процессы над причастными к убийствам, есть уйма фильмов, книг, вся эта разрушительная лавина знаний, невыносимых для человека. Но в дело вступил образ, который знания сгустил, пропуская через спасительную мысль, и возвращает их человеку человеческими. Вызывает переживания, освобождающие человека. Тот чувствует себя уверенней, и теперь он способен свое знание претворить в поступок.
ХХ век беспокоит своей чуждостью, страхами, которые он внушил человеку. В человека бьет поток устрашающей, подминающей его информации. Внимание приковано к уходящему веку и вместе с тем как бы выталкивает его. Человек ХХ века не только пережил эти страшные события, перепады в судьбах — он еще знает это о себе. События, ставящие под сомнение существование, — не просто сами события, это и то ужасное, что мы знаем о них по себе!
Булгаков говорил — я хочу окончательной ясности. Он писал не для читателя, он писал для себя. Ему было неясно, и он себе уяснял. Его образы сгущены самоприсутствием автора. Образ автобиографичен, в нем живет человек пишущий, обращающийся к другим, вступающий с ними в контакт через ров времени. В России образ играл уникальную роль, пока не был оттеснен сталинским талмудизмом, засорением умов догматом и оценками без разбору. Сейчас образ вернулся и играет важную роль. Мир сокрушает человека лавиной фактов, но образ — это мост над миром!
171. Причастность русской культуры к насилию над людьми. Беззащитность советской культуры перед чекизмом
— Должно уразуметь истинную сопричастность русской культуры насилию над русскими людьми. У России с Германией, кстати, есть сходство в этом вопросе. Культуры чрезмерных контрастов несут для людей нечто опасное: вершины бессмертных творений, а жизнь то и дело входит в трагически-кровавую бессмысленную колею.
Разве Андрей Платонов остановил паровой каток сталинизма? Разве призывное стихотворение Мандельштама побудило нетрусливых людей тридцатых убить тирана? Разве художественные откровения Достоевского отвратили 1 марта 1881-го или стали преградой неописуемо страшной Гражданской войне, длившейся дольше, чем гражданский мир?
Соприкасаясь культурам внутреннего подвига, с их столь мощной духовной силой, нельзя застрять на сентиментальном аханье: как народ, воспетый в «Войне и мире», допустил, чтоб из него вышли орды людей, насильничающих над ним! Отбросим всхлипы мелкой патетики — мы обязаны проникнуть в природу страшных вещей.
Что это, культура не совладала со своей ситуацией? Или диссонанс культуры и повседневности соучаствует в этих трагедиях? Чрезмерная напряженность этики, действующей внутри эстетического, — единственной настоящей этики, отрывала ее от жизни, и та упускала близость к теплу повседневности, к насущному человеческому дню. Мне скажут, что все это вне сферы высокого; что я в область духа пытаюсь вдвинуть нечто не из этой области. Я так не думаю. Невероятные приключения могут произойти со страной, художественный лик которой настолько чужд ее реальным плотским движениям.
Допускаю, что говорю об уже ушедшем мире, и сейчас все будет решаться иными способами. Тем важней понять это в отношении прошлой эпохи. В конце концов, не в том же дело, что Вагнер был национальней Бетховена. И не в том только, что революционная левая культура, столь страстно в двадцатые годы себя проявившая, влилась в русло с аббревиатурой ЧК. Возможно, на это есть много ответов. Я же хочу понять: каким образом в XX веке из среды людей, привычных к нормальной жизни, выдвинулся целый слой людей, самореализующихся в насилии? Вот что должно понять. Должно оценить беззащитность русской культуры по отношению к этому и то, что порог ее сопротивляемости недостаточно высок.
172. Россия дня и Россия ночи. Разорение культуры при слиянии с реальностью. Обвал стратификаций
— Та Россия, которую Мир узнал по невероятной интенсивности и масштабности русской культуры, и Россия, которая попросту бытует, — Россия дня и Россия ночи — две незнакомки. Россия простых слов и привычных снов вовсе не похожа на Россию своей культуры.
