Дмитрий Быков - Школа жизни. Честная книга: любовь – друзья – учителя – жесть (сборник)
И вот, значит, убираем мы территорию. У меня развязался шнурок. Я нагнулся, чтобы завязать его, а проходящий мимо парень влупил мне под зад. И зашагал дальше как ни в чем не бывало. Я схватил грабли и со всей дури засадил их этому уроду в спину. Вернее, хотел засадить. Но зубцы были не такими уж острыми, да и силенок не хватало. Испортил ему куртку и слегка покарябал спину, но зато сколько было крику!..
Маму вызвали в школу. Но в принципе все обошлось. Он был намного меня старше, и у меня было с десяток свидетелей, видевших, что он «первый начал».
Мама меня не наказала. Хотя была недовольна, что ее вызывают в школу, да еще и дают советы касательно моей агрессии. Ей даже советовали сводить меня к психологу. Но сама мама полагала, что я поступил правильно. Я это знал. Она неоднократно мне говорила: «Запомни, за тебя заступаться некому. Ты должен сам уметь постоять за себя».
Она часто повторяла: «Мы с тобой никому не нужны. Ты у меня полусирота. А я сдохну – вообще один останешься. Бабушек и дедушек нет. Отцу ты не нужен. А сестра твоя – немецкое отродье, только о себе думает. Так что ни на кого в этой жизни не надейся!»
Но вернемся к Брюховецкому. Наши стычки и ссоры учащались и становились все более угрожающими. Я нередко приходил домой грязный, в синяках… Брюне тоже доставалось. Мои синяки и ссадины маму мало интересовали, а вот за грязную или изодранную одежду мне от нее здорово перепадало.
«Да сколько можно, – кричала она, – я не могу каждый божий день чистить твою форму. Я и так уже чуть ли не зубами эту грязь отдираю! Еще раз придешь в таком виде – убью!»
Но уступить Брюховецкому я не мог. Даже будучи сопливым щенком, я понимал: стоит лишь раз уступить – и никто с тобой считаться не будет.
Как-то раз братья Брюховецкие вдвоем подловили меня. Неравная схватка закончилась быстро. Они повалили меня на землю, скрутили… Но закрыть рот мне они не могли, я лежал на земле и материл их: «Две толстожопые Брюхи от самой брюхатой в мире мамы! Я же видел вашу мамашу, ох у нее и брюхо, в нем столько Брюховецких поместится…»
Один из братьев ударил меня ногой в живот. Я скривился и заорал громче: «Брюхундель ты сраный! Вонючее ты Брюхадло! Чтоб ты не дожрал. Чтоб ты сгинул вместе со своим ненасытным брюхом».
Они стали бить меня вдвоем. А я еще сильней орал: «Сраные Брюхастики! А, Брюхопилы!..»
На мои крики прибежала какая-то тетка, и я был спасен.
На следующее утро я повстречал их у школы. Они ждали меня у ворот. Обойти их не было возможности. Не пойти в школу тоже было нельзя; во-первых, за прогул меня бы мать убила, а во-вторых, это означало бы, что я их испугался. А проигрывать я не желал. Ни о какой капитуляции у меня и мысли не было. Поэтому я похромал в их сторону. Я хромал не из-за вчерашней драки, вернее, избиения. Просто после того, как я вернулся домой, мать, увидев, в каком состоянии моя форма, достала из шкафа солдатский ремень с металлической бляхой и всыпала мне таких люлей, в сравнении с которыми Брюхины удары теперь приравнивались к легким дружеским похлопываниям.
Порка ремнем – страшнее наказания мать придумать не могла. Признаюсь честно, это было ужасно больно. Задница потом синего цвета, и для сидения непригодна, и еще долго хранит на себе отпечатки звезд от солдатской бляхи.
И вот, значит, подхожу я к братьям. Внутри все сжалось от страха, а внешне расслаблен. Невозмутим, словно облако. С отрешенным, как у мумии Тутанхамона, лицом. Короче, как говорила моя мама, с понтом под зонтом, а сам под дождем.
Тут Сашка преграждает мне путь и… протягивает руку.
– Давай, – говорит, – дружить.
Хочет усыпить мою бдительность, решаю я. Надеется застать меня врасплох. В общем, думаю о нем плохо. Сужу по себе.
Ладно. Пусть бьет.
Я протягиваю руку навстречу. Внутренне я готов ко всему. Я протягиваю руку с обреченностью приговоренного к казни. И с удивлением принимаю крепкое, но дружеское рукопожатие.
– Ты молодчина! – восторженно восклицает Брюня-старший и тоже пожимает мою вялую ладонь.
– Ты даже не плакал вчера, – сообщает мне Брюня-младший.
Он произносит это с восхищением. И очень доверительно. Так, словно делится со мной некой тайной. Как будто меня там с ними не было вчера.
Мне все еще не верится. Я жду подвоха. Но скоро выяснится – подвоха нет. Я обрел друга. Точнее, двоих друзей.
С Сашкой Брюховецким мы еще не раз будем ссориться, но уже как друзья. А друзьям можно многое простить. Друзьям можно простить все, кроме предательства.
Поступок и проступок
Вадим Богуславский
Опасное увлечение
Эпиграф – брат эпитета и муж эпиграммы.
Н. Ляпис-ТрубецкойШутить приятно, но не безопасно. В этом я убедился еще в начале пятидесятых – в годы учебы в родной киевской школе – и запомнил на всю жизнь.
Тогда, в старших классах писали так много сочинений, что, казалось, нас готовят в литературные критики. Мои сочинения были, по-видимому, совсем не плохи. По крайней мере, учительница время от времени читала их перед классом. Считалось хорошим тоном снабжать сочинения эпиграфами, что показывало высокую эрудицию учащихся.
И вот именно с эпиграфами было связано одно мое весьма странное увлечение, которое впоследствии принесло неприятности.
Дело в том, что каждое сочинение я непременно предварял эпиграфом, причем эпиграфы были собственного изготовления. Обычно я придумывал какое-нибудь многозначительное изречение и подписывал его некой не очень популярной фамилией. Особый шик был, если фамилия была двойная.
Например, сочинение на тему: «Темное царство» в произведениях А. Островского» я снабдил фальшивым эпиграфом: «Душно в этой стране, господа, очень душно. Хоть бы кто-то форточку открыл» (А. Сухово-Кобылин).
К сочинению об образах лишних людей в произведениях А.С. Пушкина и М.Ю. Лермонтова я придумал эпиграф: «В России безделье и безумие – родные братья» (С. Сергеев-Ценский).
На разборе сочинений учительница Ната Марковна спросила:
– По-вашему, Онегин и Печорин были сумасшедшими?
На что я дерзко ответил:
– Во-первых, это утверждал не я, а Сергеев-Ценский. А во-вторых, всякий нормальный человек должен трудиться.
Учительница покраснела и отвернулась.
Это была как азартная игра. Каждый раз я ждал разоблачения, но, как ни странно, все сходило с рук. По-видимому, никто не мог предположить такой наглости. Со временем я так наловчился, что, как мне казалось, мои эпиграфы были ничуть не хуже настоящих. Я втайне ими очень гордился.
Например, к образу Иудушки Головлева я предложил эпиграф: «Иудушка Головлев жив и будет жить, пока не исчезнет общественный строй, этот образ порождающий» (В. Бонч-Бруевич).
Кое-кто из моих друзей пытался следовать моему примеру, но это оказалось совсем не просто, в результате мой авторитет среди них рос так же стремительно, как сорняки на дачном участке.
Неприятности пришли, как всегда, с самой неожиданной стороны. Мы писали сочинение на тему: «М. Горький – буревестник революции», которое я по привычке снабдил эпиграфом: «О, ветер! Развей тучи над Россиею! Сдуй с нее пену!» (Карл Каутский).
Если вы не помните, кто он такой, смотрим в энциклопедию: Карл Каутский (1854–1938) – немецкий теоретик-социалист, идейный враг В.И. Ленина.
Через какое-то время меня прямо с урока вызвали к директору. Я за собой никакой вины не чувствовал и поэтому был относительно спокоен.
Иван Иванович Один встретил меня какой-то странной, натянутой улыбкой. Он казался взволнованным.
– Присаживайтесь, молодой человек. Тут с вами хотят поговорить. Впрочем, не буду вам мешать. Я должен присутствовать на уроке в 10 «Б». Беседуйте, тут вам никто не помешает.
И Иван Иванович поспешно вышел из кабинета.
Внезапно я заметил, что кроме директора и меня присутствовал еще один человек. Он был одет в серый костюм и темную рубашку и почти сливался с портьерами в глубине комнаты.
После ухода директора незнакомец не спеша перебрался в директорское кресло. С минуту он меня внимательно разглядывал, потом дружески подмигнул и спросил:
– Ну, как жизнь?
Я не был готов к такому вопросу и в ответ промычал что-то невнятное.
– Расскажи о себе, – попросил незнакомец, – начни с фамилии, имени и отчества, с кем живешь, какие планы и так далее.
Я представился, все еще ничего не понимая. Потом рассказал, что живу с матерью и планирую поступать в институт, причем в какой, еще не решил.
– Еще не решил, – воскликнул человек с отеческой интонацией, – пора бы и решить. Ну, хотя бы в технический или гуманитарный?
