Андрей Квакин - Между белыми и красными. Русская интеллигенция 1920-1930 годов в поисках Третьего Пути
С явлением этим необходимо считаться, как с фактом; причем, необходимо тактическую линию нашего заграничного поведения приспособить к этому, повторяю, повсеместному и неизбежному явлению. На этом приспособлении нашей тактической линии поведения я настаиваю со всем убеждением и определенностью, и это сознание мною и руководило в прошлом сентябре в Париже, когда я столь неудачно выступил пред лицом промышленников и членов Национального комитета. Нам приходится считаться с направлением иностранного общественного мнения, и, повторяю, приспосабливать к этому тактику, невзирая на то, что нет никаких причин нам самим изменять точку зрения относительно сущности и истинного смысла происходящих в России явлений и что, следовательно, стратегия наша должна оставаться неизменной…
…Я думаю, правильно общее положение, что в России нельзя ожидать общереволюционного подъема, и поэтому события, которые положат конец большевизму, будут, вероятно, носить местный характер с оттенком, может быть, дворцового переворота. В основном же вопросе о неизбежности политической революции я совершенно не изменил взглядов и радуюсь полному совпадению моего понимания с тем, что Вы излагаете на стр. 13 и 14. Нет надобности преуменьшать значения совершающихся перемен и тех уступок, которые большевики делают натиску жизни. Однако остается совершенно ясным, что всем этим уступкам есть предел, что цель этих уступок – сохранить и укрепить свою власть и что коммунисты в целом (подчеркиваю слово в целом) не уступят в основном вопросе собственности и конструкции власти, как только развитие событий дойдет до предела, где эти уступки будут грозить их, коммунистов, господствованию. Поэтому в ее историческом синодике России предстоит момент разрыва непрерывности в смене власти и нам не избежать политической революции, комплекса событий, в результате которых, как Вы правильно говорите, капитал станет политической властью и которые в глазах населения и Европы предстанут в виде акта, который покончит с теперешним режимом и создаст новые условия экономического и политического бытия.
Мы много пишем и говорим о Термидоре. Я думаю, в этом есть много правды. Термидор есть акт политической революции. Термидор обозначал, что часть (противоположите целому) до тех пор господствовавшей группы выступила против другой, а значит, и против целого, и, опираясь на военную силу или народную демонстрацию, совершила насильственный акт, в результате которого установились новые форма и содержание государственного управления. Вы пишете о том, что часть коммунистов будет стрелять в своих внутренних противников. Эту же мысль я выражаю для себя так: внутри господствующей партии создаются течения и группы, между которыми происходит внутренний разрыв и обострение, причем эти раздоры достигают предела, при котором дальнейшее совместное жительство и совместное управление делаются невозможными. Наступает момент, когда во имя собственного спасения и продолжения властвования одна часть должна покончить с другой. Наступает момент переворота, причем это может быть единственный случай политической революции, в которой известную роль играют предварительная организация и заговор…
…Да, мы прочно должны стоять на точке зрения неизбежности политической революции, и это основной пункт, которым определяется вся наша стратегия. Сказал бы так: будучи необыкновенно уступчивым и приспосабливающимся в тактике, чтобы не оттолкнуть от себя иностранцев и не потерять возможности на них влиять, мы должны быть необыкновенно ясны, отчетливы и последовательны в области стратегии. Эти ясность и твердость стратегических позиций особенно нужны именно потому, что мы должны быть мягки и эластичны в тактических приемах.
Все эти обстоятельства я очень остро ощущаю здесь, так как за последнее время эволюционные точки зрения усилились под влиянием рассказов вернувшихся из России работников АРА и других наблюдателей. Должен признать, что их наблюдения и рассказы мало для нас благоприятны. Наблюдатели эти в ярких красках описывают изменившуюся внешность городской жизни; категорически отрицают наличность кого-либо другого, способного управлять. Они подчеркивают улучшение в эффективности советской бюрократии. Большинство этих людей ярко антибольшевистского направления и, я бы сказал, вполне консервативного образа мыслей. Они вполне отчетливо понимают недостатки коммунизма и кризис производства. Они сознают, что нэп не коснулся крупной промышленности и что последняя еще мертва в коммунистических оковах. Наконец, все эти люди полны симпатии к России и проникнуты верой в ее будущее. Какой же результат их наблюдения? Они утверждают, что будущее России лежит по пути чистой эволюции. Они не предвидят заметных и резких форм изменения ни внешнего строя, ни даже персонала власти. Рекомендуемую тактику они подчиняют нашему же принципу – ускорения эволюции, помощи и способствования изменению русской жизни. И вот тут многие выдвигают положение, что расширением контакта и даже признанием можно усилить правое разумное крыло. Отдельные лица доходят до парадокса, проводя параллель в прошлом с идеей блокады, что надо признать большевистскую власть для того, чтобы доказать России и самим большевикам, что не в признании дело и что обнищание России и задержка в восстановительных процессах коренится не в международной изоляции, а в сущности и методах господствующего строя»[430].
Здесь заметны мысли очень созвучные одному из ведущих «сменовеховцев» – Устрялову. Со временем становилось ясно, что надежды как Маклакова с Бахметевым, так и «сменовеховцев» на Термидор и перерождение большевиков не оправдываются. Время диктовало необходимость пересмотра вчерашних позиций. Этому была посвящена большая часть письма Маклакова от 2 января 1923 г.: «Мне хочется еще раз и плотнее говорить о большевизме. Как видите, и на этот раз все пророчества оказались фантазией. Я вспоминаю, как Манухин, по приезде сюда, давал им два месяца сроку, как Прокопович-Кускова пророчила, что они не доживут до следующего года – и как, тем не менее, все осталось по-прежнему. Когда я сейчас слышу обычную фразу «когда падут большевики», то мне становится не только досадно, но и противно. То, что я неясно предчувствовал года два назад, а именно, что нельзя говорить о падении большевиков и что большевики никогда не падут, то для меня сейчас становится почти аксиомой. Мне хотелось бы эти слова «падение большевиков» исключить из нашего словаря, как исключить самую идею из нашего мировоззрения. Одно предположение, что это произойдет рано или поздно, в той или другой форме, что мы будем переживать какой-то момент «после падения большевиков», как мы переживали период после падения монархии – затемняет наше сознание, говоря французским выражением «fausse notre jugement»? Конечно, то, что я говорю Вам, я говорю пока еще только Вам, и даже публично говорю иногда обратное[выделено мной. – А. К.]. Это наша судьба в течение последних шести лет, с тех пор как наши великие люди стали властью, но потому-то Вам я и буду говорить с полной откровенностью.
Если бы мне что-либо хотелось сейчас до такой степени, что, вероятно, это сделаю, то это – съездить в Берлин, где сейчас скопилось много только что приехавших из России интеллигентов. Правда, пожалуй, я уже опоздал, и они поддались условностям эмигрантской психологии. Тем не менее, даже если их теперешние слова и будут заключать в себе налет здешнего понимания, кое-что они принесли с собой нового; и из третьих рук это новое дошло и до меня. В самых общих чертах я хочу Вам его показать.
Если я очень пессимистически смотрю на возможность падения большевиков, то напротив того, я еще гораздо более оптимистически, чем прежде, смотрю на процесс их разрушения. Большевизм, действительно, изживается и разрушается; в самом большевизме есть элементы его разрушения. Все только дело в том, что это будет разрушение большевизма, а не его падение.
Картина того, что происходит в России, может быть изображена так: теперешняя власть держится на трех устоях: войско, полиция (Чека) и коммунистическая партия. Этими тремя элементами теперешняя власть держит Россию и направляет ее жизнь. Трехлетняя (ибо я не считаю двух первых годов) практика власти отразилась на физиономии всех этих учреждений»[431]. Далее Маклаков дает подробный анализ положения в Красной армии, ВЧК и РКП(б). По его мнению, в большевистской партии идут процессы постепенного вытеснения радикальных элементов и утверждения оппортунистического направления. Чекисты утратили свое былое значение, находятся под влиянием умеренных сил среди коммунистов. Особое положение, как считал Маклаков, сложилось в армии: «Среди этой армии довольно много элементов ненавидящих определенно большевизм; это все те, которые имели свое положение и до большевистского переворота; они были использованы как «спецы», с того момента, когда они по тем или иным соображениям пошли на службу к большевикам. Но если они думали, что они перехитрят большевиков и станут настоящими хозяевами армии, то они ошиблись. За ними всеми следят очень внимательно и не только полицейские органы большевиков, но и все те представители командного состава, которые всем обязаны большевикам. Ввиду этого в своем общем и целом армия есть надежное орудие в руках большевистской власти, пока она есть власть и пока эта власть не изменяет тем национальным флагам, которые они же выбрасывают. Создание такой армии есть одно из завоеваний «Октябрьской революции»; если гениальное Временное правительство Февральского переворота уничтожило и разложило армию, то большевики ее создали»[432].
