Максим Оськин - Неизвестные трагедии Первой мировой. Пленные. Дезертиры. Беженцы
Французы, самоотверженно отразившие германский натиск летом-осенью 1914 года, весь следующий год провели без неприятельского давления. Но ведь и здесь правительство переехало в Бордо, не намереваясь оставаться в столице до последнего момента, когда Париж мог вот-вот пасть. Англичанам, находившимся вне материка, такие настроения вообще не были свойственны.
Нечто схожее творили в Австро-Венгрии, где десятки тысяч подданных Двуединой монархии были подвергнуты различным репрессалиям (расстрелы, заключение в концентрационные лагеря, высылка) лишь за факт принадлежности к славянству по крови и православию по вере, что считалось достаточным для якобы существовавшего сочувствия к русским.
И только в России всего менее чем через год войны высшие руководители Действующей армии развязали кампанию шпиономании. Хотя, конечно же, эта кампания успешно наложилась на ожидания низов, так как рядовым людям всегда легче поверить в наводнившую его родину массу шпионов, нежели в тупость и неумение собственных, популярных в массах руководителей. Бесспорно, шпионаж как явление военного порядка присутствовал. Однако же в России, к сожалению, не смогли вовремя остановиться, остановить процесс «охоты на ведьм» в тот момент, когда он становится тяжелой угрозой для воюющего государства. Не будем даже говорить о трагедии отдельных людей, хотя и это также является показателем зрелости общества и его готовности вести войну до полной победы, не прибегая к поиску врагов внутри себя самого.
Кампания шпиономании в Российской империи в период Первой мировой войны стала тем негативным явлением, что наряду с прочими подорвало моральную упругость войск и дезориентировало психологическое состояние тыла. В своем стремлении морального оправдания за допущенные стратегические ошибки и неумелое полководчество, Ставка избрала наиболее порочный путь — поиск «предателей». Это явление встретило горячую поддержку «снизу», ибо и фронт, и тыл просто не могли поверить в столь вопиющую неготовность страны к современной войне. Впрочем, иного и нельзя было ожидать: низы всегда охотно верят в предательство некоторых высокопоставленных лиц. А главные виновники умело подставляют под народный гнев заранее назначенных «стрелочников».
Высокие посты, занимаемые последними, дают дополнительную выгоду, производя впечатление объективности и справедливости властных репрессалий. С другой стороны, в патерналистском обществе, наверное, и нельзя было ожидать чего-либо другого. Для того и нужна государственная власть, чтобы сдерживать необузданность справедливого гнева низов. Что поделать, Российская империя действительно не была должным образом готова к Большой европейской войне, что разразилась в августе 1914 года.
И не должна была быть готова: наша страна переживала активную капиталистическую модернизацию и следовало заниматься решением внутренних проблем, а не влезать в международные распри, не разобравшись с «тараканами» в собственном доме. Как показали события войны, «тараканы» оказались не только в стране как таковой, но и в головах. К сожалению, у очень многих и очень высокопоставленных людей, чтобы этим обстоятельством можно было пренебречь.
Данный феномен, сыгравший значительную роль в последующем революционизировании масс, определении стереотипа их поведения и настроений, был, таким образом, предложен «сверху». Причем — с самого верха, так как Ставка даже и первого состава являлась структурой, подчинявшейся только лично императору Николаю II, а по уровню своих полномочий далеко превосходила не только военное министерство, но и все правительство в целом. Данное явление, попав на благодатную почву, сразу же обрело до чрезвычайности гипертрофированные черты и уродливые формы при тенденции к их глобализации.
От обвинений в предательстве некоторых высших генералов — ясно, только шаг к обвинениям против всего режима и, наконец, лично царя. А это последнее — уже революция, тщательно готовившаяся буржуазной оппозицией посредством государственного переворота. Каждая неудача интерпретировалась как результат «измены». Обвинение в «измене» одного военного бросало тень на всю систему, чем немедленно пользовалась рвавшаяся к полноте государственной власти либерально-буржуазная оппозиция, разжигавшая страсти «охоты на ведьм» и требовавшая наказания для широкого круга военных деятелей. Например, после падения сильнейших русских крепостей в Польше, Новогеоргиевска и Ковно, М. М. Пришвин записывал 5 августа 1915 года: «И Бог с ней, с Ковной, и даже Петербургом — только бы не такое заседание Думы! Легенда о внутреннем немце… Сначала он был на фронте, потом в людях с немецкими фамилиями, потом в купцах и, наконец, говорят, ты думал, внутренний немец на стороне, а он с тобой за одним столом сидит, одной ложкой ест. После этого немец должен выйти наружу».[367] Под «наружным немцем» оппозиция, разумеется, подразумевала правящий режим.
Подхватив обвинения отдельных военных деятелей в «измене», оппозиционеры уже на всю страну могли обвинять вышестоящих руководителей в подготовке сепаратного мира, и сделать фактически ничего было нельзя, ведь развязала эту деятельность Ставка. Рассуждения были логичны: предательская власть дает предателей на фронте, которых надо лишь своевременно выявить и разоблачить. Конечной целью предательская власть, естественно, ставит поражение в войне — как же иначе? И чем хуже на фронте, тем лучше для оппозиции, наживавшейся на войне, но помимо того еще и рвавшейся к высшей власти, чтобы самостоятельно делить пирог государственного бюджета, а не по соглашению с монархическим патернализмом. Иначе говоря, именно Ставка в конце 1914–1915 гг. подготовила почву для того, чтобы «демон революции» в 1917 году вырвался на свободу.
Все начиналось вполне прозаично. Осенью 1914 года начались первые аресты, высылки в глубь страны, принудительная репатриация. Системный же характер приобретается спустя первые полгода войны. В феврале 1915 года, по обвинению в шпионаже и мародерстве был арестован некий полковник С. Н. Мясоедов, служивший начальником в одном из пограничных жандармских управлений и известный как ставленник военного министра. Таких полковников была масса, и многие из них мародерствовали, наживались на войне, покрывали различные неблаговидные делишки. Что же вы хотели — жандарм-пограничник, в свое время уже уличаемый в темных махинациях контрабанды, коррупции, вымогательства.
Бесспорно, кампания была развязана несколько раньше — контрразведка приграничных военных округов делала все возможное, чтобы «оправдать доверие», зачастую совершая трагические ошибки и даже преднамеренные преступления. Военный врач так описывает атмосферу 1914 года в действующих войсках: «Для войны нужна ненависть, а нашим солдатом владеют какие угодно чувства, но только не ненависть. И вот ее старательно прививают. Дни и ночи толкуют нам о шпионах. Сочиняются всевозможные небылицы, и офицеры соперничают друг с другом в измышлении ужасов предательства… достаточно тени подозрения, чтобы сделаться жертвой шпиономании. Жертвой невинной и заранее обреченной». Также Л. Н. Войтоловский заметил, что в разжигании шпиономании солдаты подражали начальству — офицерам.[368] Но только с так называемого дела Мясоедова шпиономания скатилась за ту грань, за которую невозможно ступить без уверенности нанести ущерб своей стране и Вооруженным силам.
Военно-полевой суд, на созыве которого (и заранее вынесенном в Ставке приговоре) настаивал лично великий князь Николай Николаевич, отказался даже рассматривать дело, очевидно «шитое белыми нитками». При этом главным обвинителем выступил никому не известный подпоручик (!!!) Я. П. Колаковский, поступивший к немцам на службу, но затем вдруг решивший повиниться и добровольно явившийся в Главный штаб. Можно себе представить, как в 1945 году на процессе генерала А. А. Власова главным обвинителем выступил бы какой-нибудь бывший военнопленный лейтенант, работавший на абвер.
Суть проблемы состояла в том, что Ставке требовалось оправдаться перед общественным мнением страны за допущенные ошибки руководства Действующей армией, и Верховный главнокомандующий, ничтоже сумняшеся, решил оправдываться поиском «шпионов». Следствие, как это ни странно, производилось гражданским, а не военным следователем (напомним, что обвинение состояло в «государственной измене» во время войны). Странности, конечно, не было, так как военно-полевой суд уже признал дело бездоказательным, а обвинить в мародерстве можно было очень многих и создавать прецедент никому не хотелось. Очень уж видные люди вывозили имущественные ценности из дворянских имений польских, австрийских, венгерских и немецких магнатов.
К тому же высокопоставленные офицеры имели свои личные счеты к полковнику Мясоедову. При военном министре ген. В. А. Сухомлинове, как считалось, он одно время руководил деятельностью жандармской организации в армии, призванной следить за политической благонадежностью офицерства после Первой Русской революции 1905–1907 гг. И хотя принадлежность к жандармейщине не была доказана, так считали многие и потому принимали за истину в последней инстанции. Понятно, что офицерский корпус негативно относился к жандармской работе, вплоть до того, что офицерам, перешедшим в жандармерию, бывшие сослуживцы не подавали руки при встрече. Теперь же в руки попал один из высокопоставленных функционеров, некогда распоряжавшийся составлением «черных списков», от которых зависело продвижение офицера по службе.
