Максим Оськин - Неизвестные трагедии Первой мировой. Пленные. Дезертиры. Беженцы
Но и это не все. Также, чем более многонациональна страна, тем большее распространение получает мнимая «измена», как психологическая константа массового сознания, ведь среди своих же сограждан можно найти «иноплеменников». Именно они и станут «стрелочниками» за неудачи. С. П. Мельгунов справедливо подметил: «Шовинистический угар, всегда далекий от подлинного и здорового национализма, породил своего рода психоз шпиономании, на почве которой выросло традиционное, но не имевшее конкретного содержания слово „измена“».[365] Историк Мельгунов знал, о чем говорил. На одном из заседаний Исторического общества в Москве в 1915 году было принято решение об исключении из рядов всех лиц с немецкими фамилиями. С. П. Мельгунов в знак протеста показному «патриотизму», в данном случае вылившемуся в откровенную и грязную ксенофобию, вышел из рядов общества. На следующий день он уже читал о себе в прессе как о «предателе». Ясно, что «патриоты» данного общества не торопились на фронт, чтобы доказать любовь и преданность к Отечеству на деле, с оружием в руках. Вместо этого в уютных ресторанах они разжигали шовинистические тенденции, унижая и оскорбляя тех русских людей, что носили нерусские фамилии.
Причина такого положения вещей — поддержка доверия масс к военно-политическому руководству государства, где допущены определенные ошибки, приведшие к печальной обстановке на фронтах войны. Как правило, «охоту на ведьм» развязывают военные руководители, напрямую причастные к неудачам и стремящиеся оправдаться в этом перед нацией. Однако приоритет в поиске «измены» далеко не всегда принадлежит военной верхушке воюющей страны, что тем более странно, ибо ответственность за ход войны перед страной так или иначе прежде всего лежит на политических руководителях.
Так случилось в Российской империи, где император Николай II пытался остаться в стороне от разжигания ксенофобских настроений в многонациональной стране и выявления «изменнических» слоев среди народных масс и политического истеблишмента. Очевидно, что царь превосходно понимал, что страна так или иначе лояльна к существующему режиму и уж не в той степени, когда можно говорить о предательстве. Однако император не учел того, что в том русле национализма, что бурно развивался в Европе к началу двадцатого века, оставаться на позициях традиционного патернализма было уже невозможно.
Националистические настроения, то и дело перераставшие в шовинистическую истерию, были свойственны всем участвовавшим в войне великим державам. Н. В. Греков верно заметил, что, «чем опаснее становилось положение, тем острее ощущало правительство необходимость консолидации общества. Как оказалось, вполне приемлемыми способами сплочения различных социальных групп в ходе войны царские власти сочли разжигание националистических настроений и шпиономанию. Абстрактные лозунги действуют плохо, тылу необходимо было дать почувствовать врага рядом».[366] В том числе и в Германии, где, казалось бы, не проживает родственного ее противникам населения, с начала войны общество было охвачено вспышками шпиономании. Это — объективное явление двадцатого столетия, когда нации вступили в борьбу друг с другом за ресурсы, пространство и господство на планете.
Другое дело — позиция государственной власти. Общественная истерия, не получая подпитки со стороны властей, рано или поздно должна была сходить на нет. Особенно — после того, как выполнила свои функции сплочения нации перед лицом общей угрозы. Так было и в Центральных державах, и в державах Антанты. Даже обычно сдержанное британское общество не смогло остаться в стороне от данного явления.
В Российской империи искусственное разделение страны на фронт и тыл, управлявшиеся разными властными структурами, помимо прочих многочисленных недостатков управления и функционирования общей военно-политической системы, стало пагубной точкой отсчета и для развязывания кампании шпиономании. Многонациональность страны, наряду с военными поражениями, наслоившимися на кризис военного руководства, породила одно из наиболее безобразных проявлений шпиономании, что стала характерной чертой воюющей Европы. Тщетные попытки императора Николая II соблюдать патерналистские настроения вкупе с сепаратными внутриполитическими устремлениями Ставки Верховного главнокомандования первого состава, стали существенной причиной того, что сдержать шовинистические настроения на фронте не удалось.
Если в тылу, где ситуация находилась под контролем правительства, в 1915 году массовых вспышек практически не было (московский погром едва ли не исключение), то фронт, направляемый волей Верховного главнокомандующего, великого князя Николая Николаевича, просто погряз в ксенофобии. Неудивительно поэтому, что наибольший вред от этого оказался причинен русской Действующей армии и всей стране в целом.
Инициатива в кампании шпиономании, если брать ту властную структуру, что являлась одной из вышестоящих в системе воюющей страны, принадлежала Ставке Верховного главнокомандования и штабу Северо-Западного фронта. Причина тому — крах надежд на скорое окончание войны, что стало ясно уже к ноябрю 1914 года, и ряд тяжелых поражений на фронте, развеявший миф о военной слабости противников Антанты. Надежды и прогнозы не сбылись. А потому как столь тщеславной фигуре, как Верховный главнокомандующий, великий князь Николай Николаевич, так и его ближайшим сотрудникам, перед войной занимавшим ключевые посты в русском Генеральном штабе, требовалось отвести от себя лично подозрения и обвинения в поражениях.
Взять на себя всю ответственность за неудачи, причем взять ее не в наигранно верноподданнических телеграммах на имя царя, благо что Николай II и без того знал цену своему дяде, «верноподданность» которого ярко проявилась в условиях февральского кризиса 1917 года, а перед обществом и народом руководители Ставки не отважились. Бесталанные военачальники стремились оправдаться перед общественным мнением страны, а тот объем власти, что принадлежал Ставке с началом войны, позволял прибегнуть к самооправдыванию в общегосударственном масштабе. Отстраненность царя от действий Ставки и его явное нежелание подрывать авторитет великого князя Николая Николаевича, только способствовали действиям высшего генералитета во главе с Верховным главнокомандующим.
Нельзя сказать, что такое разочарование было свойственно исключительно русским. Повторимся, что подобное же, если и еще не большее, крушение надежд испытали все воюющие стороны:
— немцы после крушения блицкрига в ходе Битвы на Марне были вынуждены перейти к затяжной войне на два фронта, от которой настойчиво предостерегали и О. фон Бисмарк и А. фон Шлиффен;
— австрийцы, неоднократно разгромленные русскими и даже сербами, скрепя сердце, с каждым днем все более переходили под внешнее руководство более сильного партнера — Германии, что чем дальше, тем больше лишало Австро-Венгрию своего суверенитета;
— французы, оставившие врагу промышленную Северную Францию и откатившиеся почти что к стенам Парижа, должны были надеяться, что на новый решительный натиск у немцев уже не хватит сил, а это последнее находилось в прямой зависимости от усилий русских армий Восточного фронта;
— англичане, рассчитывавшие ограничиться участием в войне на море и небольшим сухопутным контингентом, теперь должны были приступить к мобилизации нации в громадную сухопутную армию (это в стране, не знавшей воинской повинности), и привлекать к активному участию весь потенциал не только собственно Англии, но всей Британской империи.
Первоначальная истерия была присуща всем великим державам, участвовавшим в мировом вооруженном конфликте. Постепенно накал страстей спал, и люди принялись за работу. Чем труднее на фронте, тем самоотверженнее должен быть труд тыла и тверже управление со стороны военно-политического руководства. Нельзя, правда, не сказать, что для немцев и австрийцев после первых поражений настроение поиска мнимых шпионов было сбито военными успехами.
Военные успехи наряду с широкой рекламой успешного сдерживания «русского парового катка» в пределах Польши позволили австро-германцам успокоить заколебавшийся было тыл и молниеносно перевести промышленность на военные рельсы. О том обстоятельстве, что колебаниям был подвержен и противник, говорит, например, факт бегства сотен тысяч жителей Восточной Пруссии в центр Германии при первом же известии о русском вторжении.
Французы, самоотверженно отразившие германский натиск летом-осенью 1914 года, весь следующий год провели без неприятельского давления. Но ведь и здесь правительство переехало в Бордо, не намереваясь оставаться в столице до последнего момента, когда Париж мог вот-вот пасть. Англичанам, находившимся вне материка, такие настроения вообще не были свойственны.
