Константин Победоносцев - Великая ложь нашего времени
Константин Победоносцев
22 февраля 1887
58По поводу нынешнего движения к православию в Прибалтийском крае и принимаемых правительством новых мер заграничные немецкие газеты наполняются невообразимыми сплетнями и клеветами. Рассказываются невероятные истории о преследованиях и стеснениях. Известно, что нет такой лжи, которой бы не поверили бы иностранцы, когда она рассказывается о России. К сожалению, и из русских, особливо из числа знатных здешних дам, с иностранного голоса тоже верят всяким нелепостям и кричат о преследовании будто бы лютеранства!
Я получил из-за границы; из Швейцарии, торжественное послание от членов евангелического союза. Видно, хотят они повторить бывшую в 50-х годах полемику; но тогда пытались замешать в нее дипломатию и обращались с претензиями и жалобами к кн. Горчакову. Теперь обращаются, — что гораздо удобнее, — к обер-прокурору синода.
Я счел долгом отвечать им и на днях отослал свой ответ в Шафгаузен. Но для того, чтобы ознакомить, в случае надобности, кого следует с этим делом, я распорядился напечатать эту переписку, не для распространения в публике, в малом количестве 75 экземпляров.
Долгом почитаю представить эту брошюрку к сведению Вашего Императорского Величества.
Константин Победоносцев
28 февраля 1887
59Все эти дни я провожу в каком-то тяжком отупении от того, что произошло 1 марта. В этот день я испытывал тревожное волнение по какому-то безотчетному чувству. Случилось, что 1 марта через 6 лет пришлось опять в воскресенье. Случилось еще, что ко мне поутру зашел в тот же час тот же самый человек, кто был у меня в самый час катастрофы 1 марта 1881 года, — и с тех пор лицо его всякий раз живо напоминало мне ужасную минуту.
Всего больше тревожит мысль о том смущении, которое это происшествие возбудило в душе у Вашего Величества: вот о чем всего больнее думать. Я хотел тотчас писать Вам, но удержался: и Вас не решался тревожить, и у самого в душе было очень смутно.
Тяжело теперь жить всем русским людям, горячо любящим свое отечество и серьезно разумеющим правду в жизни. Было тяжело, и есть, и, горько сказать, еще и будет. У меня тягота не спадает с души, потому что вижу и чувствую ежечасно, каков дух времени и каковы люди стали. На крапиве не родится виноград, из лжи не выведешь правду; из смешения лени, равнодушия, невежества с безумием и развратом не возникает сам собою порядок. Что мы посеяли, то и должны пожинать. Всем неравнодушным к правде людям очень темно и тяжело, ибо, сравнивая настоящее с прожитым, давно прошедшим, видим, что живем в каком-то ином мире, где все точно идет вспять к первобытному хаосу, и мы посреди всего этого брожения чувствуем себя бессильными.
Но изо всех крестов, которые лежат на нас, всех тяжелее тот крест, на который провидение Вас обрекло, Ваше Величество. Я видел, как Вам тяжело было принимать его на свои плечи. И недостало бы сил нести его, когда бы не было в душе сознания и веры, что это — великая жертва, на которую Богу угодно было обречь Вас, и что уклониться от этой жертвы — значит обречь весь народ свой, всю Россию на полный хаос, на конечную гибель. Вспоминается пророчество Каиафы…
Я знаю, что в Вас есть это сознание и эта вера. Она, и только она одна дает Вам силу, чтобы не поникнуть головой посреди смятения жизни, дает спокойствие духа, необходимое для того, чтобы возможно было удержать в себе живость и крепость воли для державы правления.
В Западной Европе повсюду заговоры социалистов и анархистов и взрывы адских снарядов стали едва ли не ежедневным явлением. В Германии готовы были, — и только случай помешал, — взорвать императора со всей свитой при открытии памятника. Там это стало обычным явлением, — оттуда явилась эта зараза и по грехам нашим привилась к нам; но всякое этого рода явление у нас подхватывается врагами нашими, как орудие против нас. Правда, что у нас оно значит гораздо более, чем там, — и враги наши хорошо это знают, — и Бог знает еще, чья хитрая рука направляет, чьи деньги снабжают наших злодеев, людей без разума и совести, одержимых диким инстинктом разрушения, выродков лживой цивилизации…
Нельзя выследить их всех, — они эпидемически размножаются; нельзя вылечить всех обезумевших. Но надобно допросить себя: отчего у нас так много обезумевших юношей? Не оттого ли, что мы ввели у себя ложную, совсем несвойственную нашему быту систему образования, которая, отрывая каждого от родной среды, увлекает его в среду фантазии, мечтаний и несоответственных претензий и потом бросает его на большой рынок жизни, без уменья работать, без определенного дела, без живой связи с народным бытом, но с непомерным и уродливым самолюбием, которое требует всего от жизни, само ничего не внося в нее!
Боже, помилуй нас грешных и спаси бедную Россию и от своих, и от чужих!
Да подаст он Вашему Величеству силу не только терпеть, но и действовать посреди тяжких испытаний!
Веруем мы, простые русские люди, что он не оставит Вас и с Вами бедную, страдающую и верующую Россию!
Константин Победоносцев
Петербург, 4 марта 1887
60Дозвольте, Ваше Величество, беспокоить Вас по делу, коему придаю политическую важность.
Сейчас дошло до меня, что Вы изволили приказать объявить на общем основании Каткову предостережение за статью в № 66 «Московских Ведомостей» и вообще за направление статей его по внешней политике.
Прежде всего, оговариваюсь, что я нисколько не оправдываю Каткова и не извиняю его и не имею в виду его личного положения; но имею в виду то значение, которое приобрели вместе с лицом его «Московские Ведомости».
Правда, как Вы изволили однажды и мне выразиться, что Катков забывается и принимает тон, несоответственный с его положением.
Но один ли он виноват в том? Виноваты во многом правительственные лица, которые поставили его в положение ненормальное и вскружили ему голову. Всякий забудется, если его выведут из пропорции и придадут ему несоразмерное значение.
Катков — высокоталантливый журналист, умный, чуткий к истинным русским интересам и к твердым охранительным началам. В качестве журналиста он оказал драгоценные услуги России и правительству в трудные времена. Он стал предметом фанатической ненависти у всех врагов порядка и предметом поклонения, авторитетом у многих русских людей, стремящихся к водворению порядка. То и другое крайность, но то и другое — факт немаловажного политического значения. Факт, с которым приходится считаться.
Вся сила Каткова в нерве журнальной его деятельности, как русского публициста, и притом единственного, потому что все остальное — мелочь или дрянь, или торговая лавочка.
Но зачем было делать из Каткова государственного человека? Были министерства, в коих ничто важное не предпринималось без участия Каткова. Этим его испортили и вывели его из пропорции. Он писал превосходные статьи, но можно было им радоваться, а не делать из них государственного события. Особенно в виду иностранной прессы и иностранной дипломатии, придававшей статьям Каткова значение статей, внушаемых свыше, следовало бы правительству избегать всего того, что могло быть истолковано в смысле солидарности правительства со статьями Каткова. Вот почему я не порадовался, когда прочел в газетах рескрипт, в прошлом году предложенный к подписанию Вашего Величества И. Д. Деляновым; не радовался, когда Катков приезжал сюда из Москвы на продолжительное время, и в здешнем обществе, живущем сплетнями, и в заграничной прессе поднимались вздорные толки, что с ним ежедневно совещаются о делах внешней политики. Мудрено ли, что по вопросам этого рода Катков, получая на статьи свои и записки одобрение из высших сфер, более и более выходил из пропорции?
Однако же, то ложное освещение, которое получил Катков и у нас, и за границей, есть несомненный факт. Все, что происходит с «Московскими Ведомостями», становится событием не только всероссийским, но и европейским. Падение «Московских Ведомостей» есть великое торжество одной партии (к сожалению, именно партии врагов России и порядка) и великое уныние для другой партии, противоположной. Прибавлю еще, что Катков, при всех своих недостатках и увлечениях, очень дорог своей газетой именно теперь, в эпоху смуты, что когда его не будет, решительно некем будет заменить его в нашей распущенной и бедной серьезными талантами печати; и, наконец, что эта минута, которой нельзя не опасаться, вероятно, уже недалека, потому что Катков едва ли долго продержится.
Теперь позволяю себе обратить внимание, Ваше Величество, на последствия, вероятные в том случае, если будет на общем основании опубликовано предостережение Каткову за направление статей его по внешней политике.
