Неизвестен Автор - Севастополь (сборник)
И снова, харкая кровью, обливаясь холодным потом, ползли гитлеровцы, и перед высоткой росла новая гора из трупов.
Фашисты открыли огонь из минометов. По неприступной позиции били орудия. Над высоткой взметались дым и земля.
Гитлеровцы поднимались, бежали вперед, были уверены, что теперь дорога на Севастополь расчищена, сопротивление сломлено, все живое истреблено. Но пулеметные очереди, меткие и убийственные, пронизывали воздух, атака захлебывалась, новые трупы устилали долину, новые раненые поливали своей кровью высушенную солнцем севастопольскую землю.
Высшее командование нервничало. Оно требовало немедленно ликвидировать позицию большевиков. Планы срывались, продвижение вперед тормозилось.
Группа бомбовозов поднялась в воздух и сбросила свой груз на высотку. Казалось, земля взметнулась к небу и медленно опустилась.
Фашисты двинулись вперед, робея и задыхаясь. Они со страхом смотрели на развороченную высотку. Постепенно шаг их становился увереннее, спины выпрямлялись — проклятые большевики были уничтожены, они молчали.
Солдаты пошли во весь рост.
Впереди Севастополь!
— Хайль, хайль!..
И тогда пулемет стегнул, как бич в руках опытного пастуха.
Бой шел до вечера.
Опять били минометы и орудия, опять шли бомбовозы и штурмовики, а воздушные разведчики доносили о прекрасно укрытой и замаскированной позиции.
К вечеру немецкое командование ввело в бой резервы. До батальона наступало на неприступную позицию. Широкими клещами фашисты охватывали высотку.
И, наконец, высотка замолчала.
Она молчала, когда охваченные страхом гитлеровцы подползали к таинственным блиндажам. Она молчала, когда они перелезали через трупы своих солдат. Она молчала, когда они бросились в штыки. Она молчала, когда они ворвались в разрушенные блиндажи и остановились, тяжело дыша, захлебываясь, не веря этой тишине, ожидая смерти.
И дождались!
В наступающей темноте ярко вспыхнуло пламя рвущихся гранат осветило падающих, бегущих, ползущих фашистов.
Но сзади шли новые цепи, и высотка замолчала навсегда.
Когда об этом доложили большому начальнику, украшенному железными крестами, тот спросил:
— Пленных взяли?
— Нет.
— Все уничтожены?
— Да.
— Сколько же их там было?
— Один.
— Батальон?
— Человек.
— Абсурд! Это невозможно. Вы осмотрели всю позицию?
— Да.
— Один?
— Да, но это был моряк…
Начальник больше ни о чем не спрашивал. Он посмотрел в ту сторону, где скрытый темнотой лежал Севастополь, и плечи его передернулись так, точно ему в эту жаркую крымскую ночь стало вдруг очень холодно.
5. Неизвестный матросПодводная лодка смогла подняться на поверхность Стрелецкой бухты только поздней ночью, когда немцы перестали бомбить причалы.
Встречавший ее батальонный комиссар увидел, как на берег сошло несколько матросов. Он подсчитал — их было семь.
— Все? — спросил комиссар широкоплечего старшину.
— Да.
— Ну, что ж! Придется каждому сражаться за десятерых. Пойдете на батарею лейтенанта Соловьева. Дорогу туда покажет всякий. А этот пакет, — комиссар передал старшине конверт, — беречь и вручить комиссару батареи.
— Есть вручить, товарищ батальонный комиссар.
Моряки пошли к городу.
Он открылся перед ними в зареве пожаров. Было удивительно — что еще могло гореть в этих грудах камня?.. Даже те, кто бывал здесь раньше, с трудом угадывали знакомые здания.
По горизонту вспыхивали и угасали кроваво-красные зарницы. Оттуда доносился однообразный, низкий гул.
Моряки остановились.
Они смотрели на сплошь изрытую воронками землю, на дымящиеся развалины, на багряное, словно подернутое ржавчиной, небо.
Самый младший из них снял бескозырку и сказал:
— Здравствуй, Севастополь! Вот как довелось познакомиться.
Ветер, принесший запах моря и водорослей, тронул его светлые волосы, и легкая прядь упала на высокий загорелый лоб. Движением головы матрос отбросил ее.
Что-то девичье было в его юном лице. Серые глаза испытующе и удивленно глядели в тревожную и зыбкую даль. Руки спокойно лежали на прильнувшем к груди автомате. Когда моряки двинулись, он, ступая легко и быстро, обогнал других. Ему не терпелось скорее туда, где земля и небо, соединившись, образовывали огненное непроходимое кольцо.
По городу шли молча.
Каждый думал свою думу.
Остановились у перекрестка, где дорога спускалась к вокзалу. Здесь, среди щебня и мусора, стояла цветущая акация. Трудно было сказать, как уцелела она — память о недалеком прошлом солнечного и веселого города.
Молодой моряк сорвал ветку, понюхал и улыбнулся, точно вспомнил что-то.
Старшина деловито сворачивал самокрутку, поглядывая вдоль дороги, где, объезжая воронки и камни, двигалась полуторка.
Снаряд разорвался рядом с акацией.
Когда дым рассеялся, они увидели, что подсеченное под корень дерево лежит на земле, прикрыв своими ветвями неподвижного, словно решившего отдохнуть, старшину. Он все еще сжимал в руке самокрутку. Казалось, что сейчас поднимется и закурит, выпустит густое облако пахучего дыма. Но моряк был мертв.
Угрюмый высокий матрос наклонился и тихо сказал:
— Прощай, старшина!
Он достал с груди убитого пакет. Сладкий запах акации чуть кружил голову.
Неподалеку разорвался еще снаряд. Тихо взвизгнув, пролетел над головами осколок.
Полуторка поровнялась с моряками.
— Куда, братки? — спросил шофер, веселый, кудрявый армеец.
— На батарею Соловьева.
— Слыхал о такой. Садись, подвезу.
Моряки взобрались на полуторку.
Их было четверо, когда они вышли к передовой и попали под артиллерийский налет.
Трое добрались до полевой батареи.
Самый молодой из них спросил:
— На батарею лейтенанта Соловьева идем правильно?
Артиллерист отер пот с лица и, расправив спину движением долго трудившегося косаря, ответил:
— Путь прямой. Только туда ходу вовсе нет. У нас тут настоящий ад по всей форме. А у них можно сказать, — конец света…
— Вот туда нам и нужно, — сказал самый молодой, тот, что, сняв бескозырку, приветствовал Севастополь, ступив на берег.
…Их было двое, когда они ползком пробирались к вершине, где воевала батарея лейтенанта Соловьева. Мимо убитых, мимо раненых, через воронки, через острые камни, под свист снарядов и завывание мин.
А когда снаряд разорвался рядом — остался один. Самый молодой. Он поглядел на товарища — тот лежал прильнув щекой к земле, точно прислушивался к чему-то далекому, только ему одному ведомому.
Юноша взял у товарища пакет, тщательно запрятал его на груди — туда, где лежал комсомольский билет и двинулся дальше.
Начинало светать. Небо стало сиреневым, а восток — желто-розовым. Недалекая вершина — цель пути — открылась в дыму и столбах поднятой снарядами земли. Можно было подумать что по этой крошечной вершинке непрерывно долбят многотонные молоты.
Когда раскаленный шар показался над горизонтом, стало вдруг тихо. Легкий звон наполнил воздух. Это цикады пели свою нескончаемую щемящую песню.
…На батарее лейтенанта Соловьева тоже было тихо. Моряки пользовались немногими драгоценными минутами покоя. Один спал, прислонившись к снарядным ящикам, другой распластался на взрыхленной земле, третий лежал ничком.
Не отдыхал только комиссар. Медленно, не спеша проходил он по фронту батареи.
Остановился у лежащего навзничь матроса. Увидел, как из-под тела моряка расползается по пыли кровь, приближаясь к упавшей рядом бескозырке. Бережно поднял бескозырку, положил ее на грудь убитого.
Еще один лежащий матрос. Вот он зашевелился, что-то пробормотал во сне. Комиссар облегченно вздохнул, передвинул пустой ящик из-под снарядов так, чтобы тень упала на лицо спящего.
И еще матрос. Почувствовав взгляд комиссара, он открыл глаза.
— Спи! Недолго придется. Пользуйся.
— А вы, товарищ политрук?
— Успею. Спи…
В стороне лежал раненый. Его короткие, покрытые ссадинами пальцы судорожно скребли землю. Склонился над ним комиссар.
— Куда, товарищ?
— В живот… Боюсь, кричать начну.
— А ты покричи. Легче станет.
— Нельзя. Народ отдыхает…
Комиссар оглядел батарею. Глубокое беспокойство темной тенью прошло по его лицу.
Он вернулся к остаткам бруствера. Рука привычно потянулась к лежавшему на бруствере большому морскому биноклю, но взять бинокль политруку не удалось. Голова беспомощно склонилась на грудь, глаза закрылись. Комиссар задремал.
Разбудил его внезапный шум. Это через груду камней перебирался молодой моряк, ночью сошедший с подводной лодки на севастопольскую землю. Истерзанный, оглушенный, он недоуменно огляделся и, наконец, заметил политрука.
