Николай Черкашин - Командоры полярных морей
— Вы что, мухоморов объелись? — спросил Кондратьев Ладошку и боцмана, которые смущенно топтались перед ним
— Да уж какие зимой мухоморы, — откликнулся сигнальщик Коробов, мужичок из Кольских поморов. — Уходить надо отсюда побыстрее. Нечистое место…
Но трогаться в путь командир не спешил: над сопками, в той стороне, откуда они пришли и где осталась подбитая машина, кружил самолет-разведчик.
— Нас ищут! — заметил механик, и все как один поспешили под укрытие каменной кровли. Пустили папиросу по кругу и стали коротать время, пережидая светлую часть дня. На всякий случай выставили наблюдателя.
— Так что с вами приключилось? — спросил Кондратьев, обращаясь сразу ко всем.
— Мерячили мы… — нехотя ответил Коробов.
— Что, что? — не понял командир. Но тут вмешался корабельный эрудит лейтенант Ладошка:
— Это форма массового психоза. Встречается только на Крайнем Севере. В науке ее называют «арктической истерией», или «зовом Полярной звезды».
— А я думал, вы перебрали «молочка из-под бешеной медведицы», — усмехнулся Кондратьев. У него в голове не совмещались понятия «истерия» и «экипаж подводной лодки».
— У нас в деревне, когда небесный огонь, сияние, значит, разыграется, и мужики и бабы мерячут, — пояснял свою мысль сигнальщик Коробов. — Сначала со смеху помереть можно, а потом жуть берет. Батюшка святой водой кропил — отходили. А тут вот механик наш стал руками махать — и все за ним. Не уймешься.
Самолет над тундрой появлялся за день дважды: с востока и с юга. Сидели до полной темени, благо мороз пошел на убыль, жевали строганину из мороженой трески, противную, без соли, заедали ее сухарями. Потом собрали пожитки и двинулись на ориентир, засеченный утром Кондратьевым.
На пятые сутки трансварангерского перехода они увидели море. Оно открылось неожиданно, из-за очередной сопки, и все четырнадцать намерзшихся, наголодавшихся, натерпевшихся человек подумали разом об одном и том же: спасены! Все самое страшное — позади. А море — оно свое, родное. Пять часов ходу под парусом — и вот он, Рыбачий, родимая наша земля. Вот только найти бы тот парус.
* * *Кондратьев повел экипаж вдоль береговой черты на север, подальше от немецкой военно-морской базы Варде. Шли с предельной осторожностью: на побережье можно было напороться и на норвежских рыбаков, и на немецкие посты. Оружие держали наготове. В голове колонны шагали сигнальщики, которые, как в море, вели наблюдение по секторам.
Старшина 2-й статьи Гай первым подал знак «Стой!». Замерли. Кондратьев выглянул вместе с впередсмотрящими из-за валуна и прищурил левый глаз, будто увидел в перископе цель.
На скалистом мыске стоял домик, сложенный из дикого камня. Вместо крыши над ним возвышалась огражденная площадка с прожектором, тремя антеннами и турелью ручного пулемета. Это был пост СНИС — службы наблюдения и связи. В полумиле от мыска виднелся причал рыбацкой деревушки, а возле него торчали мачты двух карбасов, а может, мотоботов. Кондратьев боялся поверить в этот мираж. Фортуна преподнесла им то, о чем они мечтали все эти немилосердные дни и ночи. Но надо было еще овладеть ее дарами. Вариант лобового штурма отпадал сразу. Расчет поста успел бы сообщить по рации о нападении…
За большим мамонтоподобным валуном Кондратьев собрал своих бойцов на общий совет…
Обер-фельдфебель Трабер с большим удивлением воззрился на странную процессию, приближавшуюся к домику поста. Четыре рыбака, несмотря на мороз, шли в одних тельняшках и тащили за углы брезента лежащее в нем тело.
— Вилли, узнай, что у них там случилось! — крикнул он солдату, который тоже с большим любопытством смотрел на рыбаков. Вместе с Вилли отправился и третий наблюдатель, прихватив на всякий случай автомат. Четвертый обозревал море с высоты прожекторного мостика.
Как только Вилли с напарником подошли шагов на двадцать, «рыбаки» выхватили пистолеты и уложили обоих тремя выстрелами. Тот, что лежал на брезенте, скатился в снег и пустил автоматную очередь по обер-фельдфебелю. Трабер рухнул. Но дозорный успел развернуть ручной пулемет и стал бить по хорошо видным на снегу полосатым фигуркам Двое упали, но остальные трое бежали вперед, ведя огонь на ходу. Никто из стрелявших — ни Кондратьев, ни Квасов, ни боцман Ухналев — не мог поручиться, что это именно его пуля оборвала пулеметную очередь. Бой закончился в пять минут, и теперь никто и ничто не могло помешать им выйти в море…
* * *Из домика берегового поста забрали ручной пулемет, перевязочные пакеты, одеяла, шинели, ящик с консервами, журналы наблюдений, пакет эрзац-кофе и шесть тушек копченого палтуса. Все это быстро перетаскали в деревянный одномачтовый бот «Тор». Но прежде чем отвалить от берега, боцман с Гаем успели еще раз наведаться в домик — разбить прожектор, а главное — рацию, обрезать провода полевого телефона. Тем временем инженер-механику Квасову и его мотористам удалось запустить и наладить движок. В мотобот перенесли тела убитого сигнальщика Коробова и тяжелораненого торпедиста.
Когда мотор застучал и бот отвалил от деревянного причальчика, Кондратьев глазам своим не поверил: мир снова обрел привычную форму морского, отбитого, как край гранитной плиты, горизонта. Он был чист, просторен и необъятен, как свобода анархиста.
Ликовали все, дурачились. Обнимались… И даже когда через полчаса заглох мотор — кончилось топливо, то и это не испортило настроения. Быстро подняли обляпанный рыбьей чешуей парус, легли в бакштаг, держа по корме гористый берег Варангера, а по курсу — чистый ост, как полагались на свое штурманское чутье Кондратьев и Ладошка. Нактоуз — хранилище компаса, увы, был пуст.
Кондратьев тут же распределил вахты — сигнальные и рулевые. Ручной пулемет установили на крытом баке, а под палубу, где хранились сети, уложили убитого Коробова.
В полдень Кондратьев распорядился:
— Команде обедать!
Вскрыли немецкие консервы и нарезали на двенадцать кусков одну из плоских полурыбин палтуса. Полупрозрачная от жира мякоть таяла во рту, почти сразу сообщая телу тепло и энергию. Кондратьев решил, что если уцелеет на войне, то до конца жизни будет питаться только одним палтусом.
Вскоре норд-вест засвежел, развело волну, и гребни стали заплескивать через борт. Дожевывая рыбу на ходу, моряки принялись вычерпывать воду чем ни попадя. Они готовы были вычерпать все море, лишь бы добраться до скал Рыбачьего.
«Растаял в далеком тумане Рыбачий, — напевал про себя Кондратьев, — родимая наша земля…» Пел он недолго.
— Слева семьдесят две цели! — крикнул сигнальщик, и все обернулись разом. Еще не различая силуэтов кораблей, Кондратьев скорее почуял, чем понял: цели скоростные… Два торпедных катера шли на перехват мотобота. Через минуту-другую все разглядели белопенные усы под скулами мчащихся во весь опор катеров.
— Пулемет на корму! — крикнул капитан-лейтенант. — Оружие к бою!
Шнельботы стремительно приближались. Кондратьев не питал никаких иллюзий: это развязка-Бой был недолог. Во всяком случае для Кондратьева. Страшный удар в голову свалил его на дно мотобота.
Глава пятая.
ГЛОТОК СВОБОДЫ ИЗ КРУЖКИ ПИВА
г. Барде. 8 марта 1942 года
Тьма в глазах сменилась ослепительной белизной бинтов, наволочки, пододеяльника, потолка, а в темном провале памяти забрезжила первая и единственная пока мысль: «Где я?.. Где ребята?»
Кондратьев с трудом пошевелился и тут же услышал почти правильную русскую речь:
— Как чувствуете себя, герр Кондор?
Он не сразу понял, что вопрос обращен именно к нему. Но почему Кондор?
— Как вас зовут?
Кондратьев усмехнулся. Одна кокетливая девушка в Полярном на подобный вопрос ответила ему так: «Меня не зовут, я прихожу сама!» Он повторил ее ответ, чем весьма озадачил спрашивающего.
— Назовите номер подводной лодки, которой вы командовали.
— Не помню…
В это было легко поверить. Голова капитан-лейтенанта, стянутая многослойным чепцом, походила на навершие снежной бабы. Он услышал короткий разговор на немецком. Из двух полуразобранных фраз он понял, что врач против продолжения допроса. И тяжелораненого оставили в покое, если можно назвать покоем ту душевную смуту, в которую погрузился Кондратьев, окончательно осознав, что он находится в плену.
Во всем был виноват пулеметчик торпедного катера: взял бы он на сотую долю градуса правее, и крупнокалиберная пуля разнесла бы череп командира вдрызг, а так удар пришелся по касательной, содрав с головы клок кожи и причинив тяжелую контузию. Однако дней через пять Кондратьев вполне пришел в чувство, и начались регулярные допросы.
Из бесед с офицером морской разведки он сумел сделать два очень важных для себя вывода; немцы весьма ценят его статус командира подводной лодки и почему-то считают его фольксдойче, русским немцем. Но почему? Никаких документов при нем не было, если не считать командирской «лодочки» над правым карманом кителя. Да даже если бы он, Иван Митрофанович, умудрился захватить с собой метрические книги, то и тогда бы никто не смог отыскать в них среди его ярославско-орловских предков ни одного иноземца. Корень его «германского» происхождения оказался до смешного простым Кондратьев вспомнил, что его зимняя командирская шапка с кожаным верхом была подписана изнутри химическим карандашом «кап.-л-т Кондр». Это пустяковое обстоятельство и сыграло вдруг свою весьма полезную роль. Начальство военно-морской базы Варде отнеслось к раненому пленнику довольно великодушно, поместив его в офицерское отделение лазарета. И хотя Кондратьев не ответил толком ни на один заданный ему вопрос, иголки под ногти, вопреки ожиданиям, никто ему не загонял. Переводчик-старик из бывших российских финнов спросил его однажды:
