Сергей Беляков - Гумилёв сын Гумилёва
Михаил Ардов много лет спустя попытается невозмутимо и спокойно оценить эту драму: «…каждый из них был в свою меру прав. Однако же Льву Николаевичу следовало бы проявлять больше терпимости, учитывая возраст и болезненное состояние матери». Легко же судить со стороны, легко судить много лет спустя. А Гумилеву эта вражда уже в лагере виделась безнадежной и бесконечной: «Всё это вместе вроде античной трагедии: ничего нельзя исправить и даже объяснить».
Объяснить как раз можно. Как ни странно, это сделал тот же Михаил Ардов, но не в своих мемуарах, а в разговоре с Лидией Корнеевной 28 июня 1966 года: «Миша говорит о Леве как о колоссальном уме и своеобразии. Похож на Анну Андреевну. Гордыня. Нашла коса на косу».
Часть VIII
В ЦВЕТНОМ МИРЕ
Гумилев не раз писал Эмме, а затем рассказывал своим знакомым, что за лагерные годы он совершенно не постарел, не изменился, лагерная жизнь разрушает организм, но консервирует душу. На самом деле изменился и сам Гумилев, изменился и окружающий мир.
Не забудем, что Гумилева в 1949-м забрали из ноябрьского Ленинграда. А вернулся он в мае 1956-го, и первоначально даже не в Ленинград, а в Москву. Серочернобелый мир поздне сталинского СССР стал только воспоминанием. Шестидесятые начались не в 1961-м, а в 1956-м.
Москва 1956 года – светлый, праздничный, солнечный мир. Этот мир и прежде, еще в лагерные годы, прорывался лучиками, струйками света через советское кино, которое Гумилев в лагере так внезапно полюбил.
Бывшему зэку, только что покинувшему лагерь под Омском, столичная жизнь должна была показаться воплощенной киносказкой. По улице Горького проносились автомашины, уже не только вельможные ЗИМы и полковничьи «Победы», но и демократичные «Москвичи». На Цветном бульваре торговали мороженым и газировкой. По Тверскому фланировали девушки в цветных крепдешиновых платьях: кремовых в крупных бордовых розах, жемчужно-серых в алых маках, темно-синих в белых и желтых хризантемах. Китайский натуральный шелк был тогда дешев.
В чемоданах Льва Гумилева лежали прочитанные в лагере книги, рукописи двух будущих монографий и нескольких статей. «У меня замыслов на целую библиотеку», — говорил он позднее Эдуарду Бабаеву. Расстановка сил в научном мире оказалась благоприятной для Гумилева. Его враги или умерли, как академик Козин, или доживали последние месяцы, как профессор Бернштам. Друзья были сильны и влиятельны. Они помогут Гумилеву найти работу и вернуться к академической жизни. С Алексеем Павловичем Окладниковым летом 1957-го Гумилев отправится в экспедицию на Ангару. Директор Эрмитажа Михаил Илларионович Артамонов устроит Гумилева на работу.
Правда, первая попытка получить место научного сотрудника в Эрмитаже не удалась, просто не нашлось свободной ставки. Гумилев даже решил оформиться дворником в Этнографический музей, но в октябре 1956-го Артамонов нашел ему место в отделе первобытного искусства, казалось бы, совершенно далеком от научных интересов Льва Николаевича. Гумилева взяли на ставку сотрудницы, ушедшей в декретный отпуск, и Артамонов, зная характер своего друга, отпустил шутку: мол, пусть заботится о том, чтоб сотрудницы регулярно беременели и отправлялись в декрет, чтобы ставка оставалась за ним.
Должность Гумилева называлась так: «временно исполняющий обязанности старшего научного сотрудника». Оклад – 1000 рублей (после хрущевской денежной реформы 1961 года – 100 рублей), для немолодого уже человека с ученой степенью – очень скромный. Гумилев сначала даже обиделся на Артамонова, ведь тот прежде будто бы собирался пригласить Гумилева руководить издательством Эрмитажа. Но решение Артамонова оказалось мудрым: Гумилеву была нужна не начальственная должность, а возможность спокойно заниматься научной работой. Эту возможность он и получил. Собственно, в отделе первобытного искусства Гумилев и не появлялся, его рабочим местом стала библиотека Эрмитажа. Лев Николаевич, таким образом, получал зарплату и мог все рабочее и свободное время посвящать науке.
Каждый день он садился за огромный стол напротив молоденькой сотрудницы Натальи Казакевич, вскоре в него влюбившейся, и погружался в свои старые рукописи и в библиотечные книги. Впрочем, иногда ему все-таки приходилось отвлекаться на дела служебные: «Сейчас я либо читаю до потери сил, либо работаю для оправдания своей зарплаты и сержусь на себя за то, что дело подвигается так медленно», — писал он своему пражскому другу Петру Савицкому.
Сотрудник, в рабочее время занятый своими делами, разумеется, должен был раздражать любого нормального начальника, но когда заведующий библиотекой Государственного Эрмитажа Оскар Эдуардович Вольценбур решил сократить ставку Гумилева, то с удивлением узнал, что Гумилев в штате библиотеки и не числится.
Разумеется, бесконечно так продолжаться не могло, да и Лев Николаевич начал тяготиться своим положением. Хотя из года в год срок работы Гумилеву продлевали, сам он уже три года спустя начал искать другое место, а лучшим местом для востоковеда был, конечно же, Институт востоковедения. И Лев Николаевич одно время рассчитывал на поддержку одного замечательного человека.
В октябре 1958-го Гумилев познакомился с членом Королевского Азиатского общества, историком, этнографом, лингвистом, искусствоведом, бывшим директором Института Гималайских исследований «Урусвати» Юрием Николаевичем Рерихом. Рериха пригласил приехать в Советский Союз лично Никита Сергеевич Хрущев. Высокое покровительство и сияние славы Николая Рериха помогли карьере его сына. Юрий Рерих заведовал сектором философии и истории религии Индии в Институте востоковедения АН СССР. Впрочем, он занимал свое место вполне заслуженно: выпускник Гарварда, полиглот (он знал более тридцати языков), путешественник, большую часть жизни проживший в Индии.
Первое знакомство Рериха и Гумилева было шапочным, мимолетным, но уже 15 января 1959 года на совместном заседании Географического общества СССР, Ленинградского отделения Астрономо-геодезического общества СССР и Российского Палестинского общества Гумилев слушал доклад Рериха «О кочевниках Тибета». Эта тема была Гумилеву интересна. Полгода спустя Гумилев и Рерих познакомились ближе, и Лев Николаевич нашел Юрия Николаевича «замечательным ученым с исключительно живым умом и потрясающе интересными мыслями». Гумилев даже познакомил Юрия Николаевича с рукописью своей диссертации о тюрках и получил одобрение, а Рерих, видимо, пообещал помочь Гумилеву получить место в Институте востоковедения. Свидетельство этого мы находим в письме известного востоковеда Исидора Саввича Кацнельсона от 12 апреля 1960 года. Рерих решил «обратиться в дирекцию с ходатайством о зачислении Вас в наш Институт. О поддержке и он, и я будем просить Василия Васильевича (Струве. – С.Б.), который со свойственной ему обычной добротой и отзывчивостью, конечно, не откажет. Пока об этом не следует распространяться – завистники всегда найдутся», — писал Гумилеву Кацнельсон.
Увы, пройдет чуть больше месяца, и Юрия Николаевича не станет, а Гумилев так и не получит места в институте.
Льва Николаевича смерть Рериха потрясла. Он писал Абросову, что «подавлен бедой нашей науки. <…> Писать и думать больно».
«Интересно, как бы сложилась судьба Л.Н.Гумилева, если бы Ю.Н.Рерих не ушел из жизни так внезапно?» – спрашивает Марина Георгиевна Козырева, автор исследования о Гумилеве и семье Рерихов.
Действительно интересно. Правда, если бы план Рериха и Кацнельсона удался, Гумилеву, скорее всего, пришлось бы переехать в Москву. В Ленинградском отделении института ему не было места.
СОВЕТСКОЕ ВОСТОКОВЕДЕНИЕ
Между ноябрем 1949-го и маем 1956-го прошла эпоха. Даже советское востоковедение, по своей природе консервативное, переменилось необычайно. Еще в 1950-м ИВАН переехал из Ленинграда в Москву. Переезд был делом политическим. В годы холодной войны основным полем боя стали страны Азии и Африки, а после революции на Кубе – и Латинской Америки. Советское правительство нуждалось в грамотных советниках, переводчиках, дипломатах. А старый, сугубо академический Институт востоковедения, по мнению Сталина, Микояна, Хрущева, только зря проедал государственные средства, занимаясь изучением рунических надписей древних тюрков и анализом классических арабских текстов, созданных больше тысячи лет назад. Даже академика Крачковского, лауреата Сталинской премии, кавалера ордена Ленина, стали все чаще критиковать за «недооценку современной арабской культуры», а когда он осенью 1950-го вернулся из отпуска, то узнал, что все сотрудники его отдела просто уволены.
Вскоре после переезда института в Москву престарелого академика Струве перевели с директорской должности заведовать отделом Древнего Востока. В Ленинграде осталось лишь отделение института, первоначально человек двадцать, да и то потому, что перевезти в Москву библиотеку и хранилище древних рукописей оказалось невозможно.
