Александр Стрыгин - Расплата
Рядом с Плужниковым сидел остролицый холеный господин в золоченом пенсне и в знак согласия кивал головой.
Плужников излагал план тайного возвращения члена ЦК эсеров в Москву через Борисоглебск, излагал его со всеми деталями, - это бесило нетерпеливого Антонова.
- Вот так же и с поляком неделю пестались, а отдали в руки Чека за один день. На явки да на пароли надеетесь... Вот вас и напороли, съязвил он. - А мне не до вас! Краснюки по следам идут. Вздохнуть не дают. Вот читай: "Кончается авантюра Антонова..." Хвалятся, что захватили мой фаэтон под Кашировкой. А вот: "Махно разбит, Колесников ведет переговоры". - Он тыкал пальцем в газету то в одно место, то в другое, читая заголовки. - А вот еще слаще: "Два полка Антонова сдались вместе с командирами!" Ну что? Хватит или еще? Или напомнить, что крестьяне одобряют отмену продразверстки и вылавливают местных бандитов?! - уже рычал он, потрясая газетой.
- Ты, Степаныч, успокойся. Кирсанов еще будет наш. И в Тамбове будем! Попомни меня!
- Успокоил, черт старый! - взбеленился Антонов от упоминания разгрома под Кирсановой. - Покою от вас нигде нет! Дайте отдышаться на природе!
- Чего психуешь, Александр Степаныч, не так надо волю свою являть!
Молчавший до сих пор представитель эсеровского ЦК поправил пенсне и с достоинством сказал:
- Французская пословица говорит - три вещи проверяются только в трех случаях: стойкость - в опасности, мудрость - в гневе, а дружба - в нужде.
- Пошел ты к черту со своей дружбой, - не мог уже сдержать себя "диктатор новой демократической республики". - От вашей дружбы мы еще ни одного патрона не получили! Болтовней одной питались! На бабьих подушках с обрезами воюем! А у Тухачевского - бронеавтомобили! Вот останься с нами да повоюй!
Тот обиженно встал и пошел к дому Семенова, у которого уже третий день прятался, ожидая этой встречи.
- Обидел человека, а чем он виноват? - хищно повел суровым взглядом Плужников. - Ой, и трудно с тобой, Степаныч...
- А с вами мне легко? Краснобаи! Сперва пороху понюхайте, господа, прежде чем учить меня! А в норках отсиживаться и мы умеем! - уже напролом попер Антонов.
- Тебе и впрямь успокоиться надо, - примирительно сказал Плужников, вставая. - Я пойду. Позовешь сам. - И, сгорбившись, пошел по тропинке к дому.
- Позови брата. Или пришли Ирку Горшеневу! - крикнул ему вслед Антонов.
Вскоре пришел Дмитрий с каким-то подносом в руках, накрытым полотенцем.
- Александр! Россия начинается с деревянной хлебницы и подового хлеба, посыпанного солью! - Театральным жестом Дмитрий сбросил полотенце и поднес брату на деревянном резном подносе свежий, парящийся сладким духом хлеб и медную большую кружку молока.
- Вот это дело! Спасибо, брат! - Антонов жадно глотнул молока, отломил от ломтя мякиш. - Эти говоруны меня чуть болтовней не уморили. Садись, брат, поговорим. Слышишь, как пчелы гудят? Хорошо здесь! Последние дни видимся редко. Отступаем, брат, бежим, крутимся, как в беличьем колесе. Эх!..
Он увидел Соню, оживился.
- А-а, это ты? Иди, иди сюда! Я знал, что ты сама уйдешь от Васьки, - осклабился Антонов.
Соня остановилась.
От страшной решимости кружилась голова, она едва стояла на ногах.
Два часа назад она узнала от Макухи, что ее отца растерзал Герман, привязав к хвосту лошади. Она бросилась искать Германа, чтобы застрелить этого кровожадного волка, но он все еще где-то "зачищал следы" - не показывался в Салтыках.
Кусая от отчаяния руки и корчась в мучительных рыданиях, Соня вдруг вспомнила, что Герман, как и все бандиты, выполняет волю главного бандита, Антонова, и, пока он жив, будет литься кровь, будут истязать неповинных людей... Она вскочила с постели и заметалась по комнате. Хорошо, что нет мужа, пусть несет охранную службу!
Долго не могла успокоить дрожь, долго не высыхали слезы.
Но вот она здесь... В нескольких шагах сидит человек, в которого она должна выстрелить... выстрелить первый раз в своей жизни в человека. Да разве он человек?
Отца, единственного, доброго, ласкового, растерзали, гады!
Соня открыла глаза. Они сверкнули сухим огнем.
- Ну, иди, иди, не бойся... Митя, сходи принеси нам самогоночки! вкрадчиво говорил Антонов.
Соня шагнула еще два раза... Знала, что это последние шаги к смерти, - его убьет и сама погибнет.
Сунула руку за пазуху, взвела курок.
Только бы попасть, не промахнуться...
Она встретилась взглядом с его расширенными от удивления глазами, и они вдруг ей показались теми самыми, черно-пустыми глазами, что преследовали ее так мучительно и так долго.
Только бы не промахнуться... Хорошо бы в самый глаз.
Еще шаг сделала Соня...
Антонов подумал, что она его стесняется, и протянул ей руки.
Соня вынула руку из-за пазухи... выстрелила прямо в лицо.
И увидела - он жив! Выхватывает из кобуры маузер! Только кровавая борозда пробежала по скуле.
Промахнулась...
Она взвела курок еще раз, но стоявший сбоку Дмитрий выстрелил раньше.
Соня рухнула навзничь, раскинув руки. Наган далеко отлетел в сторону.
В угасающих глазах ее отразились лица склонившихся над ней братьев-бандитов, и она, собрав последние силы, внятно прошептала:
- Га...ды...
Размазывая кровь по лицу, посиневший от страха Антонов махал маузером перед носом сбежавшихся охранников:
- Кто пустил?! Где Карась? Расстреляю!
- Труп-то убрать надо, - тихо сказал Дмитрий.
- Не трогать! - продолжал кричать Антонов, не слушая и брата. - На съедение собакам! На страх всем! Всем! - Он, держась за скулу, зашагал к дому, от которого бежал навстречу Плужников.
В воздухе вдруг послышался гул мотора, и вскоре стал виден аэроплан, разворачивающийся над селом.
С земли раздались залпы - бандиты стреляли, надеясь достать до него.
- Пулеметом, пулеметом надо! - закричал Антонов, уже забывший про свое ранение. - Тачанку сюда!
Аэроплан взял круто вверх, и из него посыпались тысячи белых листков. Они опускались медленно, кружась в воздухе, словно стая белых чаек, а Антонов орал на все село:
- Не читать! Все собрать и сжечь! У кого найду - расстреляю! Командиры, ко мне!..
Аэроплан взял курс на северо-запад, и вскоре не стало слышно его мотора.
А в саду под вишней лежала убитая Соня и широко открытыми глазами глядела в небо.
Пчелы мирно гудели над ее телом. Белые лепестки вишен ласково и нежно ложились на ее холодеющие руки, на мраморное страдальческое лицо. Это старые вишни щедро осыпали на нее невестинский свой наряд, словно хотели скрыть ее от грязных взглядов.
Поздно ночью, когда антоновские полки, прячась от бронеотряда, уже подходили к уваровским лесам, Карась со своими верными дружками и остатками двух полков, разбитых в Умете, заскочил в Карай-Салтыки, надеясь увидеться с Соней.
Трясущегося от страха Семенова он чуть не пристрелил, узнав, что Соня, убитая Антоновым, до сих пор валяется в саду.
Если бы Карась знал, за что убил ее Антонов, он, может быть, не стал бы хоронить ее с почестями, но тайну происшедшего в этом саду увезли с собой братья Антоновы.
Карась увез труп Сони в лес, положил ее на крутом берегу Вороны и первый высыпал на ее ноги картуз приречной песчаной земли.
Вскоре вырос на этом месте холмик...
А Карась, дав клятву отомстить Шурке Антонову за Соню, двинулся в свои родные края.
4
Маша только что пришла из госпиталя, где второй месяц работала санитаркой. Хотела начать стирку, но в дверь влетел Мишатка с неожиданной радостной вестью:
- Дядя Паня! Дядя Паня идет! С орденом!
- Где? Где он?
- Да вон идет! Я их на улице с тетей Кланей встретил!
- Бежи, сынок, за бабушкой, она с Любочкой у соседей.
Панька вошел сияющий. На шинели блестел новенький орден.
Маша обняла сразу обоих - и Паньку и Клашу. В радостном порыве не знала, что сказать, только гладила пальцами орден и повторяла:
- Господи! Как хорошо! Хорошо-то как! Живы!
Радостный плач Авдотьи послышался из коридора. Увидев "деток" своих живыми, она приникла к Панькиной груди.
- Милые мои! Родные мои! Желанные мои! - только и могла выговорить Авдотья.
- А где же батя? - спросил Панька.
- В Губчека он, - ответила Маша. - На Карася облаву готовит вместе с Васей.
- Да ты, сынок, и не узнаешь отца-то, - утирая слезы, заговорила Авдотья. - В ремнях ходит, как комиссар. Чуть в петлю опять не угодил.
Мишатка уже крутился у шинели, которую Панька повесил у двери. Услышав разговор о деде, Мишатка перебил бабку и взахлеб стал рассказывать, каким героем был дед Юша в Каменке, как его освободил Митрофан.
Панька слушал рассказ, и лицо его становилось все суровее и бледнее. Сидор Гривцов стоял перед его глазами, и руки дрожали от желания задушить этого зверя...
- Попался бы мне Сидор... - сквозь стиснутые зубы процедил он.
Авдотья не отрывала глаз от лица сына, разглядывала каждую морщинку, словно узнавала и не узнавала того, своего прежнего Паньку, которого нянчила, водила за руку, учила добру и уму-разуму.
