Марк Батунский - Россия и ислам. Том 1
76 Ибо когда культура встает в состояние «мобилизационной готовности», вовлекается в конфликт типа «лицом к лицу», тогда в ней настойчиво начинают являть себя и аналоги «терапевтической игры», ирреального, сценического выражения различных синдромов и комплексов, всегда возникающих в тех социальных коллективах, которые чувствуют себя под угрозой оказаться на периферии магистральной линии мировой истории.
77 Это хорошо показал на примере одного из русских источников XVI в. («Степенной книги царского родословия») Д.С. Лихачев. «Этикет, – замечает он, – подчиняет себе все попытки описать внутренние переживания. Действующие лица ведут себя так, как им полагается в том или ином случае. «Самосмышление» повествователя никогда не выходит за границы дозволенного и рекомендованного тому высокопоставленному лицу, о котором он рассказывает. Во многих случаях автор от себя добавляет не только упоминания тех чувств, с которыми был совершен его героем тот или иной поступок, но и измышляет самые поступки, если они требовались понятиями XVI в. о приличии. Сарацины крестятся, и Владимир Святой «обильным дарованием удоволи», – совсем так, как это делали русские государи с татарами в XVI в. Философ возвращается от сарацин, и Владимир, митрополит, епископы и все люди философа «хвалами ублажаху и многу честь воздаху ему…» Все действующие люди Степенной книги строго разделены на положительных и отрицательных. Они никогда не смешиваются, и для того, чтобы это смешение не было возможно, они в изобилии снабжаются оценочными эпитетами. Положительные: «царскоименитый самодержец», «богомудренная Ольга», «благородный» великий князь. Отрицательные (напоминаю: все это мусульмане! – М.Б.): «безстудный» царь Мамай, «звероправный царь Темирь Аксак», «пронырливый и безбожный Тахтамыш, «поганый и лукавый» Едигей (Лихачев Д.С. Человек в литературе древней Руси. С. 100–101. Курсив мой. – М.Б.). Но уже в таком знаменитом памятнике XVI в., как «Казанская история», наблюдается «смешение литературного этикета», когда «формулы, описывающие действия врагов, применяются к русским, а формулы, предназначенные для русских, – к врагам… Русские и враги ведут себя одинаково, произносят одинаковые речи, одинаково описываются действия тех и других, их душевные переживания». Разрушается тем самым «примитивно морализующее отношение к объекту повествования…»; литература постепенно освобождается от средневекового дидактизма (Лихачев Д.С. Человек в литературе древней Руси. С. 98, 100). Вслед за Лихачевым Эдвард Кинен считает «Казанскую историю» переходом к рыцарскому роману, в котором действующие лица ведут себя независимо от того, к какому лагерю, стране или религии они принадлежат. Они восхваляются за рыцарские качества – за верность, благородство, храбрость – как таковые (Keenan Edward L. Coming to Grips with Kazanskaya Istoria. Some Observation on Old Answers and New Questions // The Annals of the Ukranian Academy of Arts and Sciences in the U.S. 1968. Vol. XI, № 1–2 (31–32). P. 176–182). И все же не стоит преувеличивать объем и скорость внедрения в позднесредневековую русскую (да и в тогдашнюю же западную) культуру трансконфессиональной, «равнообъективной», «подлинно рыцарской» морали. Для анализа базисных структур и глубинных процессов в литературных текстах, непосредственно касающихся межкультурного (в самом широком смысле) взаимодействия, мне кажется более целесообразным будет соединение двух подходов – нормативного и операционального – как возможных описаний концептуально различных, хотя на практике и взаимосвязанных, категорий «своих» и «чужих» героев, в совокупности составляющих элементы одной и той же структуры. Их и надо будет рассматривать под углом того, как им предписано функционировать и как они функционируют на самом деле. Несомненно, условия для инноваций (скажем, более осознанное и масштабное мышление «трансконфессональными», «эгалитирующими» категориями) возникают тогда, когда нормативный и операциональный аспекты приходят в состояние серьезного дисбаланса, – чего, однако, в «допетровской» русской культуре никогда в общем-то не было.
78 См. подробно.: Кобрин В.Б. Землевладельческие права княжат в XV – первой трети XVI века и процесс централизации Руси. // История СССР. 1981, № 4.
79 О предпосылках и особенностях процесса складывания древнерусского этноса см. подробно: Греков Б.Д. Киевская Русь. М., 1953; Тихомиров М.Н. Древнерусские города М., 1946; Филин Ф.П. Происхождение русского, украинского и белорусского языков. Л., 1972; Ефимов А.И. История русского литературного языка. М., 1955; Лихачев Д.С. Национальное самосознание Древней Руси. М.—Л., 1945; Греков БД., Якубовский А.Ю. Золотая Орда и ее падение. М., 1950; Черепнин Л.В. Образование Русского централизованного государства в XIV–XV веках. М., 1960; Петров В. Консолидационные процессы во всемирной истории и их национальные аспекты // Вопросы истории. 1977, № 9.
80 Эту битву против «неистовых агарян» Маркс охарактеризовал как «первое правильное сражение с монголами, выигранное русскими» (Архив Маркса и Энгельса. Т. 8. М., 1946. С. 151).
81 Макарий. История русской церкви. T. IV. С. 228.
82 Там же. С. 257.
83 Там же. С. 272–273.
84 Интенсификация конфессионально окрашенного оптимизма была необходима еще и потому, что в эпосе все чаще стали звучать трагическо-провиденциальные мотивы и на эпических богатырей возлагалась вина за национальное бедствие (см. подробно: Путилов В.Н. Русский и южнославянский героический эпос. С. 256–257). В былинах есть своеобразные версии, в которых за эпизодами уничтожения татар следуют эпизоды борьбы богатырей с новой, неожиданно появляющейся силой «нездешней», «небесной». Богатыри «сами вызывают ее появление: упоенные только что одержанной победой, они жаждут новых схваток, их похвальба иногда переходит в кощунство, тогда побитая сила вновь воскресает, либо богатыри оказываются беспомощными перед новыми врагами. Происходит чудесное удвоение врагов: чем больше рубят их богатыри, тем больше их появляется. В иных вариантах богатырям удается справиться с этой необыкновенной силой. Более типичен все же финал, в котором богатыри признают свое поражение: они уходят в горы, в пещеры, в монастыри, окаменевают» (Там же. С. 257–258). Характерна в этом отношении былина «Как перевелись богатыри на Святой Руси», где «татарчонок, злой татарин, бусурманченок» одолел Добрыню и вообще татары побеждают русских богатырей (см. подробно: Петухов Е. История русской словесности. Ч. I. Петроград – Киев, 1918. С. 43. Немало аналогичных деталей см. также: Бегунов Ю.К. Памятник русской литературы XIII в. «Слово о погибели Русской земли». М.—Л., 1965). Богатыри эти (один из них, Алеша Попович, даже умеет говорить по-татарски) изображены как ревностные христиане; они не только исполняют соответствующие обряды (благо все тот же Алеша Попович происходит из поповского рода), но и «строят церковь в память святых (Садко), замаливают грехи в Иерусалиме (Василий Буслаев)» (Там же. С. 44), и тем не менее в конечном счете должны признать свое поражение перед «поганными татаровями» (Там же. С. 45).
Столь дискредитирующая и этническое и конфессиональное достоинство ситуация грозила прочно закрепиться в русской бесписьменной народной культуре еще и вследствие сравнительно высокого уровня профессионализма и «техничности» эпоса: ведь они вместо оптимальной активизации закрепляют статичность реципиента, выключают каналы его самовыражения в культуре, и тогда он все более вынужден функционировать в качестве какого-то подобия «внимающего аккумулятора». Вот почему, повторяю, и нужен был идущий из высших звеньев культуры, мощный, непрерывный поток тонизирующих импульсов, облеченных и в художественно-образные, и, по возможности, в логические формы (как бы ни были тогда велики различия между многообразным характером практики и бедной абстракцией любой, даже наиболее изысканно-элитарной, деятельности).
85 Того типа, который Андре Бретон любил именовать «статичным взрывом» (цит. по: Earle W. Phenomenology and the Surrealism of Motives //Journal of Aesthetics and Art Criticism. 1980. Vol. 38, № 3. P. 257).
86 He случайно, разумеется, русская официальная идеология всячески избегала давать формальные дефиниции ислама: для пропагандистских целей было гораздо более выгодным беспрестанно пускать в ход крайне субъективистски конструируемую и толкуемую серию «свойств» (а всего чаще, как не раз подчеркивалось, «квазисвойств») этого феномена, долженствующих составить в сумме модель для его идентификации и характеристики.
87 Шамбинаго С.К. Повести о Мамаевом побоище. СПб., 1906. С. 204. Как уже отмечалось в первой главе, для характеристики ненавистного врага автор летописи употребляет столь же ненавистный русскому уху термин – «печенег», хотя такого народа давно уже не существовало. И вряд ли тут дело в отсутствии у летописца соответствующего эмпирического знания. Скорее всего, он совершает умелый пропагандистский ход, ставящий целью конструирование образа Не– и Антикультуры посредством древнего, но долженствующего обрести ахронную значимость негативного стереотипа.
