Российские спецслужбы. От Рюрика до Екатерины Второй - Телицын Вадим Леонидович
Отсюда и довольно спокойное отношение со стороны и простых обывателей, и представителей власть имущих к наказаниям, применяемым к лицам, подозреваемым (подчеркиваю: только подозреваемым!) в измене: у них изымались земли, все имущество, их, в лучшем случае, «пускали по миру» (то есть оставляли нищими), в худшем — предавали казни! Звучали лишь восклицания: Надо, так надо!
Во времена Ивана 111 «вводится практика взимания с «отъездчиков» (то есть выезжающих за границу по дипломатической или, что было тогда еще очень редко, по торговой линиям, или, что уж совсем редко, выезжавших на постоянное жительство за границу) клятвы на верность верховному правителю не как очередному господину, но как персонифицированному воплощению всего Российского государства. Первая известная нам такая присяга была взята 8 марта 1474 года с князя Данилы Дмитриевича Холмского, эмигрировавшего из Литвы на Русь. Подобный документ назывался «укрепленой грамотой». В нем кратко излагалась история проступка (неудачная попытка эмиграции в соседнее государство), приносилась на кресте клятва никуда не отъезжать, служить до конца жизни («до своего живота») государю и его наследникам. Приносящий присягу обязывался сообщать обо всех услышанных им «помыслах» «добра» или «лиха» на великого князя. При нарушении он подвергался церковному проклятию и «казни» от светских властей [56].
Не думаю, что «клятвы верности эмигрантов» — вещь условная.
Почему?
Да потому что нарушавших это обещание выявить было крайне сложно (учитывая, по крайней мере, уровень информации, существовавший в то время), да и «достать» нарушителя просто невозможно: попробуй, пошли за границу «группу захвата» (на требование добровольного возвращения мало кто реагировал). А потому и количество «эмигрантских клятв» можно сосчитать, что называется, по пальцам, буквально — по пальцам. Здесь, скорее всего, есть действия, направленные на «очистку совести», то есть носящие формальный характер, отвечающие требованиям служебного этикета, подчеркивающие беспрекословное подчинение своему господину — князю. Но стоило только пересечь границу, как все менялось, и выезжавшие (даже представленные самым малым числом) ударялись во все тяжкие, охотно делясь с иностранцами своими (и чужими) секретами, прекрасно понимая, что ничего за это им не грозит [57].
При Иване III появляются и первые перебежчики-эмигранты, например, некто Юшка Елизаров, который бежал в Литву в ноябре 1492 года.
В декабре того же года «по обвинению в попытке к бегству» арестовали — по доносу литовского князя Ивана Лукомского — Ф. И. Бельского. Здесь настоящая «шпионская» история, достойная пера литератора: оказалось, в результате следствия, что Луком-ский тоже предатель, он получил задание от короля Казимира — отравить ядом Ивана III.
Во время обыска у «князя-диверсанта» нашли вещественные доказательства — набор ядов, причем, на все случаи жизни.
Осталось только неизвестным, как удалось «выйти» на Лукомского — путем допросов его самого или доноса (согласно косвенным источникам, показания дали арестованные «лазутчики»: Богдан и Олех-на Селевины, которые, якобы, видели Лукомского при дворе короля Казимира), или, что тоже могло иметь место, собственного оговора, сделанного под пытками. Это и до сих пор остается тайной.
Важно другое: Лукомский был «сожжен в деревянной клетке на берегу Москвы-рски вместе с литовским переводчиком Матиасом Ляхом» [58].
Что стало с Ф. И. Бельским, источники умалчивают, думается, однако, что его постигла участь Лукомского — смертная казнь (быть может, только не в таких суровых формах) [59].
Еще одна история, так или иначе связанная с историей российской контрразведки, предательства и его оценки с позиций того и нашего времени. Обратимся к исследовательской литературе:
«В XV веке Новгород имел суверенный статус среди русских земель, но был связан целым рядом договоров («докончаний») с великим князем и другими князьями. Горожане были расколоты на две «партии»: одни выступали сторонниками дальнейшего сближения с православной Москвой, другие же видели в этом угрозу потери Новгородской республикой своих вольностей и даже суверенитета. Среди последних, возглавляемых боярами Борецкими, возникла идея заключить союз с литовским и польским королем Казимиром с перспективой дальнейшего перехода республики под его покровительство. Это фактически означало не только нарушение всех предыдущих договорных обязательств новгородцев, скрепленных клятвой (крестным целованием), но и альянс с католической Литвой, то есть, в конечном счете измену православию. Пролитовские группировки позвали в город литовского князя Михаила Олельковича, потомка знаменитого Ольгерда. Он был ставленником Казимира, и его вокняжение могло означать начало перехода Новгорода под протекторат Литвы. В ноябре 1470 года на новгородском вече происходили столкновения «московской» и «литовской» «партий», доходившие до рукопашной. Победили «литовцы», нанявшие специальных людей, в давке коловших своих противников шила-ми — «шильников». Михаил Олелькович укрепил свою власть. В марте 1471 года обстановка обострилась. Борецкие вели прямые переговоры с Казимиром, приглашая его на новгородский стол. Их уже не устраивал даже Михаил Олелькович. Он покинул город и уехал в Киев, прославившись по пути бесчинствами над окрестным населением и безудержным грабежом. Борецкими был заключен договор с Казимиром. В целом его формуляр мало чем отличался от типовых грамот, по которым новгородцы на протяжении веков приглашали к себе князей по своему разумению. В этом наглядно проявилось их непонимание изменившейся ситуации: союз с Казимиром был вовсе не «рядом» с очередным князем, а означал переход республики в подчинение иноземцев-католиков, фактически — попадание под протекторат чужого государства, враждебного Руси. Ситуация могла быть разрешена только военным путем. 6 июня 1471 года начался поход московских войск. Была взята и сожжена Руса, разгромлена судовая рать новгородцев на озере Ильмень. Пленным новгородцам воеводы велели «носы, уши и губы резати». В знак презрения к изменникам москвичи не брали себе их доспехи, как того требовала средневековая традиция, а метали их в воду. 14 июля на реке Шслони было разбито 40-тысячное новгородское войско под командованием Василия и Дмитрия Борецких. В плен попала пролитовская верхушка новгородского боярства: вышеназванные лица, а также Кузьма Григорьев, Яков Федоров, Матвей Селезнев, Павел Телятев, Кузьма Друзов и др. 24 июля четверо из них: Дмитрий Борецкий, Василий Губа Селезнев, Еремей Сухощек, Киприан Арзубьев, были казнены в Русе как, переветники“» [60].
Оставив в стороне красочное, правда, несколько кровавое описание расправ над «изменниками», отметим другое: победа над новгородцами, поддержанными западными союзниками, москвичам была обеспечена действиями Михаила Олельковича, создавшего вокруг себя целую группу «тайных осведомителей». Они собирали и передавали за городские — новгородские — стены информацию о происходящих в стане бунтах, событиях, о численности войска, о вооружении, о настроении среди дружинников, о личных качествах того или иного лица. Москва, в противоположность Новгороду, не смогла создать контрразведывательный кордон и предотвратить вообще какую-либо утечку данных из княжеского двора.
Дабы избежать хотя бы малой толики предательства русские (в первую очередь, московские) князья стремились использовать все средства, в том числе и тайнопись. Думается, что, рассчитывая уберечь информацию от ненужных взглядов, русские, год от года, все более совершенствовали тайнопись (русские тайнописцы переставляли местами слоги в словах. или не дописывали слова, или придумывали новую азбуку, новое обозначение для каждой буквы, или же текст писался задом наперед), прекрасно понимая, чем грозит утеря каких-либо секретов. В 1549 году, в год образования Посольского приказа, исполнявшего функции ведомства по международным связям, тайнопись использовалась на Руси вовсю, причем во многих сферах жизни и деятельности [61].
