Светлана Лурье - Ереван. Мифология современного города
Собственное “я” он старается выражать таким образом, чтобы оно было понятно окружению: несколько демонстративно и как бы растолковывая и “вменяя”. Любой конфликт должен найти свое завершение в присутствии тех же свидетелей, при которых он начался и, конечно, “дальние” родственники не должны знать о конфликте “ближних”.
Когда же речь идет о самостоятельной жизни, то особо вожделенной для характерного армянина она не является. В дальнейшем изложении будет рассказано об армянском детстве – наиболее самостоятельном периоде жизни армянина. Годы прибавляют армянину любви к близким и ответственности за них. Снять с себя ответственность и потерять при этом любовь – это ли не трагедия?
Даже слово “инкнуруйн” (“самостоятельный”) имеет оттенок понятия “своеобразный”. Своеобразие поведения приветствуется окружением, лишь бы оно не сопровождалось противопоставлением себя всем.
Само по себе кровное родство не является залогом “близости”.
Слово “азгакан” (строго – “родственник”) кроме буквальной, никакой нагрузки не несет. Не означает оно ни “родной”, ни “близкий”.
Настоящие отношения выражало слово “барекам” (“желающий мне добра”, “благоволящий”), которым с 60-х годов называют и добрых родственников, и добрых знакомых.
Смысл “ехпайр” (или “ахпер” – брат) был в 60-е годы расширен для обозначения не только родных, но и двоюродных,троюродных братьев и даже близких друзей. Если человек говорил: “он мой брат”, то иногда его переспрашивали: “естественный” брат или нет?
Армянин может выбрать “братьев” среди родственников и знакомых. С кем-то действительно сблизиться, с другими поддерживать прохладные отношения. Но сделав свой выбор, он не вправе его менять. Ухудшение отношений с “братом” воспринимается его как драма не только им лично, но и его “шрджапатом”. Кто прав, кто виноват – не важно. Шрджапат, скорее всего, воспримет такой поступок как “крайне жестокий”, как бы ни был виноват в этом сам “брат”.
Такой строгий подход шржапат применит ко всяким родственным отношениям: родители-дети, муж-жена и любым другим. Ухудшение отношений с близкими характеризует человека с плохой стороны. Прежде чем сделать такой шаг, человек подумает: а не лишусь ли я гаранта своего места в обществе – своего шрджапата?
Кстати, от культурного уровня шрджапата его “строгость” во все времена зависела в минимальной степени. Точнее, почти безо всяких исключений шрджапат следовал самому жесткому из мнений своих членов.
Две роли ереванца
У ереванца есть роль в своем шрджапате и роль в “мичавайре”. В шрджапате он – чей-то сын, брат, знакомый. В мичавайре – врач, покупатель, начальник, подчиненный. Проявлять себя в своей “шрджапатной” роли – это приветствуется, тогда как выпячивание своего “официального” положения воспринимается как постыдное. Ереванец может быть “стилягой”, “рокером” или “панком”, милиционером или академиком. Но это все – “не страшно”, и он постарается как-нибудь подчеркнуть, что это не так серьезно. Или – что его поведение поставлено на службу его семье, его шрджапату. Стиляга подчеркнет преданность друзьям-стилягам, во имя дружбы с которыми он принял такой образ поведения. Одновременно он будет самым милым и преданным сыном своим родителям, чтобы не подумали, что к своему “внешнему” образу он относится слишком серьезно.
Молодой инженер на заводе постарается наладить “шрджапатные” отношения с рабочими, и это позволит ему реально выполнять свои служебные функции, а не сталкиваться с глухим сопротивлением.
Терпимость общества Еревана открывала очень широкие возможности для построения собственного образа. Ереван легко воспринимал образы и “мудрого ученого”, и “взбалмошного художника”, и “загадочной поэтессы”, и наравне с ними – “стиляги”, “хиппи”, “панка”, “поклонника Че Геварры”, “девушки, обожающей Раджа Капура” и т.д. Ни один из образов не вызывал ни насмешек сверстников, ни беспокойства родителей, ни ворчания стариков. Если у человека есть шрджапат – то его поведение не опасно. Разнообразие образов очень приветствовалось.
Наверное, стоит обратить внимание на то, что ереванское общение людей различных культурных слоев строилось на тщательном избегании опасного конфликтами сравнения “кто выше – кто ниже”. Поводом для такого сравнения могли стать любые формальные, должностные отношения. Возможно, поэтому их так избегали.
“Официальные” отношения были для всех настоящим мучением. Образы строителя, ученого, артиста, инженера легко уживались с принципом “Будь своеобразным, но не порти отношений”. Эти профессии были уважаемыми, ими гордились. А вот профессии, которые подразумевали формальное взаимодействие с людьми (и в частности – если имелась возможность отказа или проявления формальной строгости) – продавец, врач, работник милиции, таксист, администратор и т.п. становились крайне нервной и не престижной работой, если не приносили много денег. Такой работник ежедневно находился между двух опасностей. С одной стороны, можно было невзначай обидеть кого-то, и вызвать “цепную реакцию” своего отторжения по шрджапатным каналам. С другой – оказаться в положении невозможности выполнения своих служебных функций. Наверное, многие из тех, кто помнит Ереван 60-70х вспомнят типичный почти истерический возглас милиционера, продавца, врача: “Что мы тут – не люди?!”. Мне представляется, что люди именно этих профессий внесли свой большой вклад в создание “особо сладких” отношений, поскольку они расширяли общие правила поведения так, чтобы и им находилось место в обществе.
В Армении не было образа “свойского парня”, которым пользуются для налаживания неформальных отношений в России или в США. Его заменял образ “близкого человека” (то есть – родственника или знакомого). В отличие от “свойского парня”, “близкий человек” не так ограничен в выборе образа жизни, стиля поведения, одежды, жаргона. Приведем пример. Профессор универстиета, чтобы стать “своим” для “простых парней” вынужден временно выйти из образа “солидного профессора”, “умного”, “человека старшего возраста”, “ученого чудика со странностями”, поскольку любая из таких черт жестко противоречит образу “простого парня”.
В отличие от этого, образ “мотик мард” (“близкий человек”) никаких ограничений не накладывает, и при этом стирает практически все барьеры, которые могли бы возникнуть в ситуациях знакомства, выполнения просьбы, совместного застолья и т.п.
Сразу же надо подчеркнуть, что образ “близкого человека” способен обеспечить вхождение в круг только в обществе, где сильно межвозрастное общение и отсутствует сильно выраженное “активное поколение”, “подростки” и “молодежь”. В каком-то смысле именно таким было ереванское общество.
Платой за “вхожесть” в тот или иной круг для ереванца становилась огромная психологическая нагрузка, тонкая работа по поддержанию отношений со множеством людей – под угрозой того, что разрыв отношений с кем-то дальним может не то что повлечь отдельные неудачи, а просто привести всю жизнь в тупик, вызвать цепную реакцию развала, поставить человека вне общества. К такому печальному результату могло привести не только твое личное поведение, но и поведение кого-то из близких. Поэтому за поведением близких ревностно следили, за них всегда беспокоились.
Если бы не подчеркнутая “сладость” отношений с близкими и не тотальная, безусловная терпимость 60-70 годов по отношению к любому поведению “чужих” людей, жизнь в плотном городском обществе стала бы невыносимой для многих.
Эти несколько абзацев снова привели нас к сюжету фильма “Песня первой любви”. Эта мелодрама, оказывается, нарисовала очень реалистическую картину!
Первая улица Еревана
Этой улице повезло – она стала символом расцвета. Этому городу повезло – у него был такой символ, который породнил людей по-настоящему новой жизнью. “Вот это и будет Ереван”, – наконец-то поняли люди, собравшиеся в незнакомой среде большого города из глухих деревень и разных стран. Этот символ – улица Саят-Нова. Не знаю, кто ее придумал и спроектировал – модную, стильную, фантастическую улицу. Откуда что взялось…
Посреди города с домами тяжелой туфовой архитектуры протянулся проспект, устланный (впервые!) бетонной плиткой “в клеточку”. Через каждые сто шагов его украшали маленькие декоративные фонтанчики из меди с небольшими бассейнами, какие-то небывалые стелы с мозаикой. В начале улицы стояло кафе с мозаичным портретом средневекового поэта, выполненным в таком доселе невиданном “стиляжном” стиле, что люди поначалу боялись поднимать на него взгляд (сейчас трудно это представить, но тогда на эту мозаику ходили смотреть именно тайком). Красавец придворный поэт (реальный облик которого на самом деле неизвестен) был изображен с кяманчой (смычковый музыкальный инструмент) рядом с большеокой ланью. Роскошные (нескромные!) для того времени краски кафе дополнял декоративный бассейн с большими живыми золотыми рыбками. От кафе вдоль проспекта тянулись газоны, сплошь засаженные алыми и белыми розами и фруктовыми деревьями: сливой, яблонями и шелковицей. Под стенами домов были предусмотрены специальные лунки с бетонной оградкой для выращивания декоративного винограда, которому предстояло обвивать балконы домов. По осевой линии улицы тянулся ряд алюминиевых колпачков. Часть из них скрывала лампочки для ночной разметки проезжей части. Другая часть колпачков – это были специальные фонтанчики, которые включались ранним утром и поливали улицу. На остановках, кроме новомодных скамеечек без спинок, были предусмотрены и вовсе фантастические устройства: метровой высоты фонарики с кнопками – для остановки такси (вместо поднятия руки). И, конечно, освещение… Помимо огромных люминесцентных фонарей на фонарных столбах (раньше все освещение улиц подвешивалось на растяжках), вдоль улицы то там то тут стояли светящиеся столбики – цилиндры высотой от полуметра до метра, собранные из разноцветных пластмассовых колечек. Светились они на всю высоту – от земли до колпака.
