Владимир Бушин - Эоловы арфы
- Конечно, помню, - медленно ответил Маркс, напрягая память. У него была блестящая память специфически научного характера - на цифры, даты, термины и тому подобное, - но памятью на житейские факты, бытовые обстоятельства Маркс похвастать не мог. Поэтому ему трудно было сразу ответить на вопрос жены, тем более что переездов с квартиры на квартиру было так много. Но он отчетливо вспомнил, что Лаура появилась на свет в дни, когда полным ходом шла подготовка к работе над "Немецкой идеологией", а все, что было связано с такого рода работой, запомнилось ему крепко. Так, ухватившись за "Идеологию", он и вытащил в памяти все остальное. Конечно, помню, - сказал он уверенно, - мы жили тогда на бульваре Обсерватории.
- А Эдгар? - Женни оторвалась от окна и взглянула на Карла, видимо удивленная тем, что он вспомнил.
Ну, это уж совсем просто - Эдгар! Он родился всего год с небольшим назад и именно там, где были написаны "Нищета философии" и "Манифест", то есть...
- Тогда мы жили на незабвенной рю д'Орлеан.
Усмехнувшись про себя ходу воспоминаний, Маркс хотел было раскрыть Женни свою маленькую хитрость, но побоялся: не обидится ли? А потом подумал: "Что ж, ведь "Идеология", "Нищета", "Манифест" - это тоже мои дети, мои родные детища брюссельских лет, они тоже дались мучительно, с кровью и тоже дороги мне, любимы". И он повеселевшим голосом сказал:
- Нет, Женни, мы едем из Брюсселя не вшестером. А книги - разве они не дети этих же лет?..
Она сразу поняла его, согласилась с ним и, тоже просветлев, сказала:
- Но почему только книги? А Союз коммунистов, дружба с Энгельсом, с Вольфом и Вейдемейером, Дронке и Веертом, - и это все родилось в Брюсселе. Смотри какими многодетными, с какой большой семьей возвращаемся мы в Париж!
- Ты права! Значит, это не были потерянные годы? А то ведь ровно через два месяца мне стукнет уже тридцать.
- Пусть тебе всю жизнь сопутствуют такие потери. - Она поклонилась и по-матерински поцеловала его в лоб.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Энгельса одолевало множество дел и забот. Почти две недели назад, двадцать третьего августа, Маркс уехал из Кёльна в довольно длительное и далекое путешествие по делам газеты, переложив на плечи друга все многосложные и многотрудные обязанности главного редактора "Новой Рейнской газеты". Надо чуть не ежедневно писать статьи в очередной номер, поддерживать связь с корреспондентами, следить за немецкой и зарубежной прессой, думать о том, где найти деньги, чтобы своевременно заплатить авторам и сотрудникам, но прежде всего, конечно, приходится читать огромное количество рукописей и редактировать, редактировать, редактировать... А тут опять дурацкий вызов к следователю! Бросить бы эту бумажку в корзину. Весной, в апреле, когда после всего лишь месячного пребывания в революционном Париже они с Карлом, влекомые успешными мартовскими восстаниями в Вене и Берлине, как и всем вдохновляющим ходом революции на родине, поспешили снова сюда, в Кёльн, чтобы издавать ежедневную политическую газету, задуманную как рупор революции, - весной, в апреле или мае, он, конечно же, бросил бы эту бумажку в корзину. Но теперь, в сентябре, увы, невозможно: контрреволюция набирает силы, наглеет, всюду переходит в наступление, и потому надо сделать все, чтобы сохранить за собой газету. Уж так и быть, придется потратить на каналью следователя часа полтора-два бесценного редакторского времени...
Энгельс почти выбежал из здания на Унтер-Хутмахер, 17, где находилась редакция, и широко зашагал к Дворцу юстиции. По дороге старался вспомнить, какой это по счету вызов. Шестого июля первыми вызвали Маркса и Корфа, ответственного издателя. Дня через три-четыре - владельца типографии Клоута и всех одиннадцать наборщиков. Потом - уже порознь - опять Маркса и Корфа. Третьего августа - Дронке и его, Энгельса. Дронке не было тогда в Кёльне, поэтому он явился один. Дней через десять побывал там и Дронке. И вот наконец снова вызван он. Это сколько же получается? Семь вызовов. А сколько человек? Шестнадцать! А сколько времени убито? Тут уж и не подсчитать... "Обер-прокурор Кёльна господин Цвейфель и шесть жандармов, которых наша газета якобы оклеветала пятого июля в статье "Аресты", право же, со всеми своими потрохами не стоят таких дорогих человеческих затрат", - зло усмехнувшись, подумал Энгельс.
...Не дожидаясь медлительного швейцара, он рванул входную дверь и, перемахивая через две ступеньки, поднялся на второй этаж, где находился уже знакомый кабинет уже знакомого следователя.
Постучал. Вместо ожидаемого "войдите!" за дверью послышались шаги, и она распахнулась.
- Прошу извинить, господин Энгельс, - тоном искреннего сожаления сказал появившийся на пороге следователь, - но исполняющий обязанности полицей-директора господин Гейгер распорядился, чтобы вы, не задерживаясь у меня, прошли прямо к нему.
- Это еще зачем? - спросил Энгельс, доставая из бокового кармана повестку. - У меня же вызов к вам.
- Не могу знать. Таково распоряжение исполняющего обязанности. Поверьте, я весьма сожалею, что буду лишен удовольствия новой беседы с таким интересным человеком, как вы.
- Верю, верю, охотно верю, - грубоватой скороговоркой пробормотал Энгельс. - Где кабинет Гейгера?
- Кабинет исполняющего обязанности полицей-директора в самом конце коридора.
Вильгельм Арнольд Гейгер в "Новой Рейнской" был всем хорошо известен. Это он в самом начале расследования, в июле, будучи тогда еще рядовым следователем, допрашивал многих сотрудников газеты. Это он после первого допроса Маркса и Корфа вместе с прокурором Геккером и полицейским комиссаром принимал участие в обыске помещения редакции. Это он же, наконец, во время обыска обнаружил злополучный листок бумаги с тезисными записями для статьи "Аресты". Видимо, за эту находку, за рвение в расследовании дела "Новой Рейнской газеты" и получил он такое повышение по службе. Его имя уже не раз мелькало на страницах газеты. Энгельс вспомнил, шагая по коридору, что весьма насмешливо Гейгер был затронут в той самой статье "Аресты", из-за которой загорелся весь сыр-бор, и еще несколько раз потом. Встреча с таким человеком не обещала ничего хорошего. Но Энгельса сейчас гораздо больше занимало то, почему его вызвал следователь, а хочет с ним говорить сам исполняющий обязанности полицей-директора. Видимо, предстоящему разговору или допросу придается особое значение. Но какое? И почему?..
- А-а, господин Энгельс, - с преувеличенной радостью и любезностью поднялся навстречу из-за стола Гейгер. - Вы очень пунктуальны. Четыре часа четыре минуты. Четыре минуты вы, конечно, потратили на разговор со следователем Лёйтхаусом?
Это был крупный, чиновного вида мужчина лет сорока пяти, уже несколько отяжелевший, рыхловатый, с выраженном заученного доброжелательства на бледном, очень подвижном лице.
Пока он поднимался, стремительный посетитель уже пересек весь кабинет и, подойдя к столу, кивнул головой. Но Гейгер все-таки вышел из-за стола, легонько тронул молодого человека за локоть и с таким видом, словно предлагал на выбор занять трон турецкого султана или китайского императора, сказал:
- Садитесь хоть в это кресло, хоть в это - как вам удобнее.
Энгельс заметил на столе несколько последних номеров своей родной "Новой Рейнской", благонамеренно-верноподданной "Кёльнской газеты", венской демократической газеты "Радикал" и еще какие-то издания с мелкими заголовками, прочитать которые он не смог.
- Ваша точность - прекрасное начало для нашей встречи. Как говорится, точность - вежливость королей. Это замечательное качество может вам очень пригодиться в будущем, - Гейгер ободряюще улыбнулся, - когда вы станете королем.
- О да! - усмехнулся Энгельс, поняв намек. - Сплю и вижу себя текстильным Фридрихом Великим. - Его раздражало многословие Гейгера, ему не терпелось опять в редакцию, к письменному столу, к рукописям и корректурам, а тот продолжал витийствовать:
- Я тоже всегда и во всем стараюсь быть пунктуальным. Особенно с тех пор, - на подвижном лице Гейгера появились одновременно и сожаление, и печаль, и усмешка, - как недели три тому назад мое назначение на нынешнюю должность "Новая Рейнская газета" назвала восшествием на престол, которое она приветствует.
- Да, было такое дело, - спокойно подтвердил Энгельс.
- Но посмотрите, какой же это престол! - Гейгер указал рукой на свое действительно довольно скромное кресло черной кожи. - Это жесткое сиденье для человека, который знает в жизни лишь одно - труд во имя справедливости и которому неведомы никакие житейские услады, даже такие невинные, как игра на скрипке.
В последних словах содержался новый намек - на то, что недавно "Новая Рейнская газета" пустила гулять по городу весьма язвительный каламбур, построенный на прямом значении слова "гейгер" - "скрипач".
Исполняющий обязанности полицей-директора был доволен своим вступлением в предстоящий разговор, так как считал, что, с одной стороны, ему удалось очень ловко и непринужденно польстить молодому человеку, с другой - полушутя-полусерьезно показать, что он помнит все выпады газеты против него, но не держит на сердце зла и настроен вполне доброжелательно. Ему казалось, что он сумел задобрить Энгельса и создать предпосылки для плодотворной беседы, - это и входило в его расчеты. Дело в том, что Гейгер вот уже полтора месяца был исполняющим обязанности полицей-директора, а окончательное утверждение в должности все откладывалось и откладывалось. Это начинало беспокоить его. Он не только тревожился за самое должность, но и прекрасно понимал, что слишком длительное пребывание в положении исполняющего обязанности может впоследствии губительно сказаться, даже непременно скажется, на его престиже полицей-директора, если он им станет. Поэтому он решил во что бы то ни стало форсировать дело. Для этого нужно отличиться в глазах начальства. А так как начальство питает исключительный интерес к "Новой Рейнской газете" с первого дня ее появления, то лучше всего, как и в прошлый раз, проявить себя именно здесь. Вот если бы помимо всяких следователей самому вызнать, кто же, в конце концов, автор распроклятой статьи "Аресты"! Гейгер надеялся, что удача может прийти к нему именно теперь и именно через Энгельса. Почему теперь? Потому, что Маркс, этот диктатор газеты, державший в жесткой узде всех ее сотрудников, находится в отъезде. Через Энгельса - потому, что он жизнелюбив, а главное - хоть и ближайший друг Маркса, но все-таки сын крупного текстильного фабриканта и торговца. А это не пустяк...
