Юлиан Семенов - Ненаписанные романы
- Однако же, - заключил Илья, - в сердце у меня была тяжесть, неудобство какое-то, хоть лагерь быстро лечит от сентиментальностей. Отнесли мы маслица старикам-доходягам, политкаторжанам, что еще с Бакаевым сидели, с Рудзутаком и Эйхе, понял-нет?.. А самый уважаемый человек, вроде "пахана", был у нас, политиков, член Реввоенсовета одиннадцатой армии, фамилии не помню, только знаю, что он с Иваном Никитовичем Смирновым дружил, - красный командир был, его одним из первых посадили, в начале тридцатого... Так вот, полизав масла и выслушав слова Васи, что надо нести правду в Москву, он засмеялся беззубым ртом: "Дурачок ты! Сталину, говоришь, намерен нести правду?! Да все, что происходит здесь, угодно одному лишь человеку - Сталину! Он же всех тех должен истребить, кто помнит Октябрь, кто знает, как он перед Троцким заискивал, как он в его честь в газете "Севзапкоммуны" в восемнадцатом году статью написал, мол, когда говорим "товарищ Троцкий", подразумеваем "Красная Армия". Когда говорим "Красная Армия", всем ясно: "товарищ Троцкий"... Вы погодите, погодите, он еще какие-нибудь документы напечатает, каких слабаков об колено сломит и будет процесс против Ленина как немецкого шпиона! Что контра не успела сделать, он доделает..." Вася тогда аж побелел, масло у него вырвал, сукой обозвал, фашистом... Словом, решили мы с Васей идти в побег в июне тридцать девятого, понял-нет? К счастью, в ту пору меня на трактор перевели, так мы с Васей то хлеба своруем, то масла, подкармливали стариков-ленинцев, да и себе на побег делали запасы... Главное, чтоб в Москву прорваться, иначе следующим летом тут вообще никого не останется, одно кладбище, понял-нет? Назначили мы день побега, а тут утром, понял-нет, начальник лагеря объявляет, что приговор по моему делу отменен: Сеньку-то в партии восстановили после расстрела Ежова, ну, он и пошел за меня молотить... Да, понял-нет... Это я еще тебе смешного не рассказал, у нас там смеху тоже хватало, страх вспомнить...
...На Новодевичьем кладбище на могильной плите моего деда Александра Павловича до сорок девятого года было выбито: "Прости, не успел. Илья. 20-го мая 1940 года" - дядька вернулся в Москву через три дня после похорон его отца.
Я помню, как он - худой, с ввалившимися щеками - посмотрел на обеденный стол, накрытый у нас на Спасо-Наливковском, и спросил отца:
- А водка где?
Бабушка Дуня принесла пол-литра, Илья накрошил черный хлеб в большую тарелку, нарезал туда лук, залил все это водкой и начал есть большой ложкой молча и сосредоточенно. Он съел всю тарелку; пододвинул сковородку с яичницей и салом, поковырял вилкой и усмехнулся:
- А ведь правду говорил наш пахан-политик. ...Он продолжал усмехаться, уплетая яичницу, а по щекам его катились быстрые слезы.
5
Хотя Каменев и Зиновьев согласились - после двух лет мук в камере встретиться с членами Политбюро, Сталин не торопился их принимать, хотя понимал, что это - капитуляция его врагов.
Он ждал смерти "защитничка" - Максима Горького; пока тот жив, процесс невозможен.
Сразу после похорон Горького он приказал привезти своих врагов в Кремль.
Медленно расхаживая по кабинету, Сталин глухо говорил, обращаясь к своим бывшим коллегам по Политбюро; обращался не к ним - к Ягоде:
- Если товарищи поведут себя на процессе так, что смогут раз и навсегда похоронить троцкизм как идейное течение, если они докажут миру, что Троцкий не остановится ни перед чем в борьбе против Державы нашей и партии, тогда, конечно, аресты бывших оппозиционеров будут немедленно прекращены, члены их семей отпущены домой, а сами товарищи (Сталин наконец поднял глаза на Каменева и Зиновьева) после вынесения приговора, который будет однозначным, отправятся на дачу, чтобы продолжать свою литературную работу, а затем будут помилованы...
Сталин снова посмотрел на Каменева, остановившись посреди кабинета, и в уголках его рта можно было прочесть горькую, но в то же время ободряющую улыбку.
Каменев поднялся:
- Мы согласны.
Он сказал это человеку, который в семнадцатом считался его другом; во всяком случае, он, Сталин, именно так называл себя в редакции "Правды", где они - до ареста Каменева Временным правительством - были соредакторами...
Каменев считался другом Сталина и в двадцать четвертом, когда они вели совместную борьбу против Троцкого: "члены ленинского Политбюро Зиновьев, Каменев и Сталин - идейные продолжатели дела Ильича".
И вот спустя двенадцать лет против Сталина, организовавшего убийство Кирова, стоял Каменев, согласившийся принять на себя вину за это убийство и прилюдно растоптать свое прошлое...
...Через два месяца Каменева расстреляют.
...Миронова, присутствовавшего при том, как Сталин дал слово сохранить жизни Каменева и Зиновьева, расстреляют через семь месяцев.
...Затем расстреляют Ягоду, которому Ежов дал честное слово не казнить его, если он обвинит Бухарина.
Самого Ежова убьют в камере вскоре после расстрела Бухарина...
6
Писатель Александр Воинов рассказал мне поразительную историю:
- В конце ноября сорок первого я получил недельный отпуск - после контузии и награждения орденом. Поехал в Куйбышев, там тогда находилась наша вторая столица. Встречаю на улице Киселева, режиссера кинохроники по кличке Рыжий.
- Хочешь посмотреть мой новый фильм? - спросил Киселев.
- Конечно, хочу.
И мы отправились в то здание, где было выделено несколько комнаток кинохронике. В маленький просмотровый зал натолкалось народа видимо-невидимо; фильм смотрели затаенно, многие плакали; мягкие хлопья снега царственно и беззвучно ложатся на брусчатку Красной площади, на Мавзолей, на шинели красноармейцев и командиров, на осунувшееся лицо Сталина и его соратников товарищей Молотова, Берия, Кагановича, Щербакова, Микояна... Снежное безмолвие, тревожная тишина, ожидание... Только одно живое во всей панораме дыхание людей; кто простужен - ловит воздух ртом; счастливчики в валенках и теплом белье дырявят студеный воздух струйками теплого белого пара из носа.
Апофеозом фильма был тот момент, когда Сталин приблизился к микрофону и произнес свою короткую речь. Я представил себе счастье красноармейцев моего батальона, когда они увидят эти кадры: Отец - в скромной солдатской шинели, осунувшийся, но такой родной и любимый - говорит со своими Детьми...
- Слушай, - спросил я Киселева, жадно вглядываясь в лицо Вождя, - а почему у него пар не идет изо рта?
Киселев окаменел. Я почувствовал, как замерло его плечо; он словно бы не слышал моего вопроса, а мне тогда исполнилось двадцать шесть, дипломатии учен не был, свято верил догмам: "ничего не таи в душе, спрашивай все, что не понял, товарищи помогут разобраться во всем".
- Нет, но почему все же у товарища Сталина не идет пар изо рта? продолжал удивляться я. - У всех шел, а у него - нет...
Сзади, из напряженно-тревожной темноты, кто-то спросил требовательным шепотом:
- Кто задал этот вопрос?
Киселев яростно толкнул меня коленом, закашлялся и показал глазами на дверь; поднимаясь со стула, шепнул, стараясь скрыть свои слова надрывным кашлем: "Иди за мной".
Недоумевая, я вышел; в коридоре поразился мертвенной бледности Киселева: "Немедленно возвращайся на фронт, - прошептал он. - Забудь об этом просмотре! Никому не говори ни слова! Знаешь, кто о тебе сейчас спрашивал?! Беги на вокзал, и чтоб ноги твоей здесь не было! Я твою фамилию не помню: какой-то журналист, и ты молчи, что мы дружили, ясно?!"
С этими словами Рыжий вернулся в зал. Я по-прежнему не очень-то понимал, что произошло, но то, как он был испуган, как выступили мелкие веснушки на его побелевшем лице, как тряслись руки, подсказало мне: "дело пахнет керосином, я прикоснулся к чему-то запретному, надо драпать".
И я бегом бросился на вокзал, сел в проходящий эшелон и вернулся на фронт, терзаемый безответным: "так почему же не шел пар из рта товарища Сталина?"
...С режиссером Киселевым я познакомился летом пятьдесят седьмого в Кабуле, где работал на торгово-промышленной ярмарке переводчиком с пушту и английского.
Киселев делал документальный фильм об этой ярмарке; престиж кинематографиста был тогда еще достаточно велик, он властно командовал директорами павильонов, переводчиками, гостями, организовывая нужные ему сцены; пару раз я переводил ему, когда он снимал эпизоды с наиболее уважаемыми пуштунами.
Вот к нему-то я и обратился с вопросом: "Так почему же не шел пар изо рта товарища Сталина?"
С той поры, когда он снимал легендарный парад, прошло пятнадцать лет, Сталин умер, пришло время Хрущева, в стране настала кратковременная оттепель, люди начали постепенно - со страхом и неверием - пытаться изживать из себя въевшийся страх и привычное неверие друг в друга.
Киселев ответил мне не сразу; мялся, глядя на меня, молодого еще совсем; потом вдруг отчаянно махнул рукой:
- Ладно, расскажу... Наркомкино Большаков назначил меня ответственным за съемку парада на Красной площади... Честь огромная... Сняли... В ту же ночь проявили на Лиховом переулке... Кадры - поразительные, однако речь Сталина на звукопленку не записалась... Представляете?! Нет, вы себе этого представить не можете... Это гибель не только всех нас, всех наших родственников и друзей, но и разгром кинохроники: "злостный саботаж скрытых врагов народа, лишивших человечество уникального документа"... Именно тогда я и начал седеть, в те страшные минуты, когда звукооператор, едва шевеля посиневшими губами, сообщил эту новость.
