Валентина Брио - Поэзия и поэтика города: Wilno — װילנע — Vilnius
Вильно предпочиталось и Варшаве, и европейским городам. «Несмотря на множество красивых вещей, не имеет все же этот университет всего того, что Виленский», — так отзывался Пелчинский о Петербургском университете, в котором учился, в письме к Чечоту (т. 1, 104), и это самое сдержанное сравнение. «Кто видел Варшаву, Вильно не ставит ни во что, я же, напротив, возвращаюсь в Вильно», — писал Петрашкевич, ездивший хлопотать об учительской стипендии в Варшаве (Чечоту 10.8.1819; т. 1, 89). Очень строго судил Варшаву и Чечот: «смотрел я только суровым взором на этих шулеров, позорящих польскую молодежь и здешний университет» (т. 4, 91). И даже: «Содом и Гоморра, наверное, не сделали больше зла, чем делает Варшава…» (т. 4, 91). И далее: «Неизвестный и никого не знающий среди этих стен, веду жизнь, общую только с литвинами» (т. 4, 93). Примиряет немного с обстоятельствами университетская библиотека и «Товарищество друзей науки» с их «прекрасными книгособраниями» (т. 4, 92), и только театр Чечот находит в «цветущем состоянии» (т. 4, 93). Малевскому тоже в Варшаве «не нравится совсем», «студенты хуже виленских», даже собрания Товарищества «не стоят Пацовских» (т. е. филоматских собраний во дворце Паца) (т. 4, 136–137). Ему тяжко без дружеского круга, «ежедневно бывают минуты, в которые решился бы все бросить и вернуться в Вильно» (т. 4, 135).
Любопытно в этой связи, что через сто с лишним лет Чеслав Милош почти дословно повторит это о своем студенческом ощущении: «Мое знакомство с варшавской литературной средой тех лет оставляло желать лучшего: я провел в этой среде только 1937— 39 гг., и столица казалась мне после Вильна — греховным Вавилоном, чему, впрочем, были объективные причины»[61].
Поэтические строчки Ежовского, адресованные Мицкевичу, объясняют, несмотря на вопросительный тон, прочность дружеских связей, неразрывных с этим городом: «Почему же телом лишь в Щорсах, а душой был в Вильно? Почему то же происходило, когда был в Европе?… Почему день отъезда в Вильно готовился заранее? Едучи раз в месяц, ехал словно в рай, а при приближении казалось мне, словно какая-то амвросия оттуда плыла ко мне» (т. 4, 286).
5. Wilno в поэзии филоматов
Филоматы воплотили образ Вильно в своем литературном творчестве. Основанию города посвящена баллада Чечота «Радзивилл, или заложение Вильно» («Radziwiłł, czyli zalożenie Wilna»), одна из наиболее удачных баллад, по мнению его биографа и исследователя Станислава Свирко[62].
Чечот дает подробное описание места действия, которое детально топографически локализуется: это древняя долина Швинторога, место впадения реки Вильни в Вилию, которую далее автор называет ее литовским именем Нерис[63]; «горы»: Турова (т. е. Замковая) и Бекеша, а также Закрет, Погулянка, Верки и некоторые другие,
Где Вильня устрашающая своими разливами
С прекрасной Вилией обручается[64].
Известно, что Чечот опирался на «Хронику» Мацея Стрыйковского (ок. 1547 — до 1593), вольно перелагал ее в стихи и делился впечатлением с друзьями: «Читал литовскую хронику Стрыйковского, трудно удержаться, чтобы не петь за ним, так она поэтична…» (т. 2, с. 227; в «Хронике» имеются и свои стихотворные вставки[65]). Об основании Вильно в балладе Чечота рассказывается в 41-й строфе, где описано толкование сна князя Гедимина его жрецом Лиздейко:
Это значит — если в том месте
Князь замок и город построит,
Литву объединит тот город,
Властвуя надо всем Закретом,
Он станет Литвы столицей,
В нем процветут науки,
А основателю — уваженье
Внуков — а также их внуков.
То znaczy, iż gdy w tym miejscu książę
Zamek i miasto wyniesie,
To miasto Litwę całą powiąże
Panując w całym Zakrecie.
Tutaj stolica Litwy powstanie,
Tu kwitnąć będą nauki,
A kto założył, uszanowanie
Oddadzą mu wnuków wnuki[66].
Выделенная мною строка, по всей вероятности, свидетельство того, что Чечот имел в виду свою Alma mater. С этими строками перекликается отрывок о сне Гедимина из поэмы Мицкевича «Пан Тадеуш» (приведен в качестве эпиграфа к предисловию нашей книги). И далее (сф 44):
А что от волка — названо Вильно, [od wilka — Wilnem]
Он это из сна вывел,
И дали ему подходящее имя:
И стал он зваться Радзивилл. [от слова radzić — советовать]
A że od Wilka Wilnem nazwane
I on ze snu wątek wywił,
Więc mu podobne imię dawano,
I stąd się nazwał Radziwiłł[67].
Чечот не следует в точности «Хронике», он дает волю творческой фантазии и создает на основе записанного в ней предания историческую повесть в стихах с повествовательным сюжетом[68]. Интересны отступления от источника — происхождение имени Вильно Чечот выводит не из названия реки Вильны, как у Стрыйковского («… dokonawszy obu zamków, mianował ich Wilnem od Wilny rzeki»[69]), а от слова «волк», от железного волка, приснившегося князю Гедимину (польск. wilk; литовское vilkas —> Wilno). Развивая в повести любовный сюжет, Чечот включил в него моральную проблематику: чувство вины за гибель возлюбленной и раскаяние главного персонажа жреца Криве-Кривейто, воспитание им своего сына Лиздейко, который и получает как бы вознаграждение за стремление отца искупить свою вину. Лиздейко становится родоначальником знаменитого литовско-польского рода Радзивиллов. Чечот придал серьезный этический и социальный смысл своему повествованию (что соответствовало, конечно, идеологии филоматов), не избегая и прямого морализаторства.
Одна из его баллад основана на виленском предании о Каспере Бекеше, исторической личности XVII века, служившем у короля Стефана Батория (именем Бекеша назван холм, на котором его похоронили). В балладе использован сказочный сюжет о любви к виленской красавице трех юношей и состязании за нее: отец поставил условие — вскочить верхом на коне на обледеневшую гору; Бекеш оказался побежденным (а победителем, конечно, молодой возлюбленный красавицы).
Холмы и окрестности Вильно для филоматов овеяны тайной или ореолом исторических событий, преданий и легенд, в той же мере, что и родные места (окрестности Новогрудка), которые также появляются в балладах Чечота, а вскоре и в романтических балладах Мицкевича. Баллады Чечота вообще связаны с общественной средой, в которой жили и он, и Мицкевич, и многие их друзья; из этого материала, впечатлений они также многое почерпнули для поэтического творчества.
Древняя история Вильно и Литвы очень привлекала филоматов. Петрашкевич на одном из заседаний читал свои «Раздумья у развалин замка Гедимина» (1817–1819), написанные в стиле исторической элегии; он усердно дорабатывал этот текст по совету Мицкевича и с учетом его замечаний.
Томаш Зан в своей знаменитой в студенческой среде поэме «Табакерка» писал о том, что происходит «в стенах литовского города», где
человек, в уединении, до стихов охочий,
топил в старых бумажках мысли и очи,
пел Мендога и Пяста, —
Człowiek w ustroni, wierszom ochoczy,
Topił w szpargałach myśli i oczy,
Śpiewał Mendoga i Piasta;
и, оторвавшись от героических деяний прошлого, воспел… свою табакерку, которая успешно помогала ему бороться со сном и даже вообще «изгнала сон из Вильно»[70]. В другой своей знаменитой в студенческой среде поэме, «Гречневые пирожки» («Gryczane pierożki»), он говорит, что Вильно ждет от студентов чего-то особенно замечательного:
Надо иметь быстроту реакции,
Смелость ума — это главное,
И во всей стати проворство![71]
Были у него и стихи о прогулках и встречах «променистых», которые он читал на собраниях, например идиллия «Прогулка» («Przechadzka», 1818):
С гор в долину стекают потоки,
Река раздвоила русло,
Уже и Вильно неблизко,
А Маркутье еще далеко[72].
А столь же непритязательное, но исполненное искреннего чувства стихотворение М. Рукевича «Воспоминание» рассказывает о днях, когда — «Бегу в школу Батора», и там
Замыслов полны забавы,
жизнь брат дает брату,
в сердце огонь, счастье мира
…За столом веселые ямбы,
Сбор на Ягеллонском поле —
О, как дороги эти воспоминанья!
Pełne projektów zabawy,
Życie brat daje dla brata,
W sercu ogień, szczęście świata
…Wesołe jamby przy stole,
Zbiór na Jagellońskie pole —
O, jakże drogie wspomnienia![73]
У Мицкевича нет произведений, посвященных Вильно, за исключением, пожалуй, «Городской зимы», где общая атмосфера зимней праздничности (но город не назван). Встречаются виленские реалии в его филоматских стихах, но и их немного. Все это дало повод авторитетному исследователю жизни и творчества Мицкевича Юлиушу Кляйнеру сделать заключение: «Но к физиономии города Мицкевич не чуток так, как к сельским красотам. В нем еще нет интересов урбаниста»[74]. Строки из «Пана Тадеуша», взятые эпиграфом к этой книге и написанные позднее, поэтично передают суть предания об основании Вильно Гедимином. Мицкевич в своих произведениях создал образы природы окрестностей Вильно, Ковно, Новогрудка так, что их как бы заново открыли и уже всегда стали видеть эти места его глазами. Он увековечил мир kresow, ностальгический образ ушедшей гармонии идеального прошлого.
