Маремьяна Голубкова - Мать Печора (Трилогия)
Мужчины наши снова в лодку садятся, а я за начальницей да за Спиридоном плетусь.
Идти вдоль берега тоже не больно сладко: то в кусты такие заскочишь, что не знаешь, как оттуда и выцарапаться; то в глину забредешь и сапоги там оставишь, а пока достанешь, вся в ней упачкаешься; то на ручеек выйдешь да пока брод найдешь - не одну версту ногами вымесишь.
Зовет нас Спиридон и показывает на берег.
- Волчья свадьба, - говорит, - здесь была.
Сырой песок вдоль и поперек был разрисован следами волчьих лап. Как большие печати наставили на песке волки. Кое-где можно было заприметить и следы волчицы, круглые, как следы большой собаки.
- Сотня их, что ли, тут свадьбу праздновала? - спрашивает Спиридона Ия Николаевна.
- Зачем сотня, - говорит Спиридон. - Одна волчица и пять-шесть волков. До той поры они грызутся, тюка самый здоровый всем шкуры продырявит и прочь отгонит.
Спиридон не врал: дождем к песку прибило клочья волчьей шерсти.
- Не приведи бог эту свадьбу человеку встретить, - говорил Спиридон, - загрызут. Бесятся они, дьяволы, в эту пору. Укусит такой пропадешь.
Хоть мы и не знали, куда подалась волчья свадьба, а идти надо. Шагает начальница и сквозь кусты по берегу и в стороны по ручьям, а мы за ней. Разбредемся неподалеку, чтобы голос слышно было, побродим, посмотрим и опять сходимся. Спиридон все какой-нибудь камешек тащит, то ноздреватый, то с рубежками, то завитушками. А я несу камни с ракушками. Ракушки были разные: и колечки, и коробочки, и петушки, и винтовые, как улитки, только большие. Ия Николаевна одни в сторону бросает, другие в бумажку завернет, надпись надпишет и в мешочек завяжет - для Москвы. И опять вперед бежит.
Так шли дни за днями: мы по берегам, ручьям да сопкам версты просчитывали, а Леонтьев с Сашей реку промеривали. Как ни било течение лодкам в нос, а наши бурлаки, видно, решили его переупрямить. Когда пять верст, а когда и три проплывут за день, а все вперед пробиваются.
Беда ни поры, ни времени не спрашивает. Считанные дни до холодов остались, а пришел день - и к нам беда заглянула.
Заболела у Саши раненая рука. Сначала вокруг раны закраснело, как огонек в кости загорелся. Парень руку поднять не может. Пришлось в воркутинскую лодку посадить Спиридона, а нам с начальницей бечевой ее тянуть. Иногда в лямку впрягался и Саша.
- Руки, - говорит, - сдали, так хребет выдюжит.
Над тундрой стоял листопар. Воздух теплый, а сырой. И душно и тепло; в такую погоду и человеку, и зверю, и птице, и дереву спать хочется. Лист на кустах сжелтел, как солома.
В те дни, когда мы Сашу выручали, начальница одна ходила по берегам и по тундре.
В тундре не всякий мужик с ружьем в одиночку пойдет, а начальница одна, без ружья, идет - не страшится. Берегом она идет, на осыпь глянет и как книгу читает: что и когда здесь было, что от тех веков осталось и какую полезность здесь человек откопать может.
А ночью проснешься и видишь - сидит начальница, над картой наклонилась и пальцем лоб сверлит.
Глядя на Сашино нездоровье, Ия Николаевна сперва было приуныла, а потом и говорит:
- Сама лодку потяну, а куда надо доедем.
Той порой у Саши рука пухнуть начала.
Километрах в сорока от устья Сарамбая встали мы на долгую стоянку: начальнице нужно было пройти вдоль какой-то речки, что выбегла здесь в Сарамбай, и дойти до озер, из которых она начало брала. Саша лежал в палатке и стонал:
Подойду я к нему, подсяду у изголовья, спрашиваю:
- Тяжко, Сашенька?
- Не говори, Романовна, тяжко.
- Перенатужил ты, - говорю, - свою руку. Кто его знал, что у нас олени сбегут и что вам с Николаем Павловичем за все стадо отдуваться придется...
Только я оленей помянула, а они легки на помине. Леонтьев в палатку влетел, кричит:
- Олени пришли!
Выскочили мы все, даже Саша поднялся, - и глазам своим не верим: на другом берегу Сарамбая едут с угора к реке две упряжки. На одной сидит Петря, на другой - Михайло. Леонтьев навстречу им на лодке выехал.
Когда пристали они к нашему берегу, расцеловались мы с ними, как с родными, не знаем, чем угощать, о чем спрашивать.
- Зубатый не пришел, - говорит Петря. - Видно, знает, что я ему бока хореем обломал бы. Это все он, черный дьявол, подстроил. Кабы не он, не убежали бы олешки.
- Олешки до колхоза добежали, - торопится сказать Михайло.
- Все? - спрашиваем мы в один голос.
- Три десятка не дошло.
- Зубатый тут, опять он виноват, - волнуется Петря. - Продал он их где-нибудь, из-за этого и стадо разгонял.
В самом деле, мы потом не один раз слышали в тундре, что Зубатый догнал наших оленей, отколол от стада два или три десятка и где-то их продал. Видно, того он и добивался, чтобы олени убежали. Экспедиции пришлось потом платить колхозам и за десяток оленей, погибших от комаров, и за всех пропавших.
- На чем же вы приехали? - спрашивает Ия Николаевна.
- Вы нас ведь не без оленей оставили, - отвечает Петря. Только трое сдохло, остальных всех отходили. Нарты снова сколотил, а когда все сроки вышли, съездил за Михайлой, и вот приехали.
Начали мы к чуму собираться - пригласил нас к себе Михайло в гости.
Саше ехать болезнь помешала, начальница работой отговорилась, собралась я, Спиридон да Леонтьев. Мы со Спиридоном за настоящих седоков ехали, а Леонтьев от саней к саням по очереди перебегал, на полозья вставал и за спины наши держался.
Оленей мы не узнали. Гладкие, бархатистые, рогатые, ретивые, они добежали до чума Михайлы - мы и оглянуться не успели.
С радостью нас встретила Татьяна. Угостила нас жареной олениной, напоила чаем.
Михайлов чум стоял на небольшой хребтовинке. Отсюда глазам открывался широкий вид на тундру. Неподалеку петлял Сарамбай. Докуда глаз видел везде озера, как зеркала блестели. На ближних озерах садились утки. Петря не вытерпел, попросил у Леонтьева карабин и пошел на охоту. А мы стояли как вкопанные и хотели забрать глазами всю тундру, всю ее ширину, всю ее осеннюю красу.
В стороне под облаком кружил ястреб: облетит круг, остановится, бьет крыльями часто-часто, держится на одном месте, как на нитке подвешен, и вскрикивает изредка-редко и отрывисто.
- Гусей высматривает, - говорит Спиридон. - Где гуси, там и ястреб первая примета.
И снова мы стоим, смотрим и молчим. И вся тундра молчит: ястреб улетел, а утки еще с ивана дня голос терять начали, а нынче и вовсе онемели.
- Краса неоглядная, - шепчет Спиридон. И лицо у него светлое да ясное, никакого лукавства не видно.
Петря принес целый ворох уток.
- Это крохали все? - спрашивает Леонтьев.
- Нет, - говорю, - вот это крохали, а это Михайловы однофамильцы валеи. Они крохалям за родных братьев сойдут, только мясо не сравнить.
- Которые лучше?
- Крохали, конечно.
- А как их отличить?
- Кто валея не понимает, ног да головы не знает, для тех он за крохаля сойдет. Голова у него и носом и перьем как у гагары: перье черное, нос длинный и вострый, а шея синеватая, с мелким, как пух, перьем. Ноги у валея, как у гагары, - будто тычки заткнуты в самый огузок, а не под брюхом, как у других уток. Ни гагара, ни валей из-за этого по земле не ходят, а ползают: крыльем да ножонками увечными перебирают и ползут.
Снова мы погрузили все свои пожитки с лодок на нарты и поехали оленями. Воркутинская лодка и та опять на санях поплыла. Только Леонтьев вел водной дорогой лодку Большого Носа и вез на ней Сашу. На нартах Саша ехать уже не мог: там так трясет, что и здоровым больно.
За два дня мы продвинулись на оленях далеконько. Леонтьев на пустой лодке с Сашей тоже не отставал.
Ия Николаевна со Спиридоном успевали и у Сарамбая берега оглядеть, и образцы взять.
По одной речке - звали ее Хорова-Юр-се - мы с начальницей два дня ходили. Дикими кустами шубницы и мелкоярника продирались мы вдоль этой речки, пока выбрались к гладким веселым местам, с солками и настоящим разлогом возле речки.
Встретили мы тут и пески и камни, насобирали много образцов - каждому по ноше досталось.
Когда мы вернулись к своей палатке, Саша был вовсе плох. Уже сутки как его жар палил.
Леонтьев нам по секрету от Саши говорит:
- Надо его куда-то везти. Если еще с неделю нарыв не прорвет операция нужна будет, а то пропадет парень.
- Куда, как не в Янгарей, - говорит Спиридон. - Тут до него верст полтораста. Там хоть медпункт и фельдшерица есть.
Леонтьев долго не думал, договорился с начальницей, уложил в лодку Сашу в спальном мешке, взял с собой хлеб и карабин, махнул шестом - да только мы их и видели.
И так тоскливо мне стало, что я всю ночь проплакала. Крепко всех нас работа сдружила.
Ночью, слышу я, дождь пошел. Поднялась, вижу - Ия Николаевна разбирает вчерашние образцы, заворачивает их в бумагу и что-то пишет в своей полевой книжке.
- Не спится, Романовна? - спрашивает.
- Дождь да темень, - говорю. - Где-то наши ясны соколы ночь проведут? Лето целое промаялись, а тут им маета еще прежней похуже.
