Эдвард Гиббон - Упадок и разрушение Римской империи (сокращенный вариант)
I. По мудрой воле Провидения церковь в пору своего младенчества была окутана покровом тайны, который не только защищал христиан от злобы языческого мира, но и вообще скрывал их от глаз язычников, пока вера христиан не стала зрелой, а число большим. Медленная и постепенная отмена Моисеевых обрядов стала безопасным и честным прикрытием для самых ранних приверженцев Евангелия. Поскольку они по большей части принадлежали к народу Авраама, то были отмечены знаком обрезания, совершали обряды и молитвы в Иерусалимском храме до его окончательного уничтожения, считали и закон и речи пророков подлинными откровениями Бога. Обратившиеся в новую веру неевреи, путем духовного усыновления разделявшие с Израилем его надежду, по одежде и внешнему виду тоже выглядели евреями, и их принимали за евреев; а поскольку язычники обращали меньше внимания на догмы веры и больше – на внешнюю сторону культа, новой секте, которая умело скрывала или очень слабо проявляла зачатки своего будущего величия и свои честолюбивые намерения, было позволено укрываться под защищавшим всех покровом веротерпимости, которая распространялась и на древний и прославленный еврейский народ, один из многих народов Римской империи. Возможно, уже вскоре после этого сами евреи, чей религиозный пыл был более неистовым, а вера охранялась более ревниво, заметили, что их собратья-назареяне постепенно отходят от учения синагоги. После этого они были бы рады утопить опасную ересь в крови ее сторонников. Но Небо своей волей уже успело обезоружить их злость: хотя евреи иногда могли позволить себе взбунтоваться, уголовное правосудие было уже не в их руках, и для них оказалось нелегко вселить в спокойную душу представителя властей – римлянина ту злобу, которую поддерживали в них самих религиозный пыл и предрассудки. Наместники провинций заявляли, что рады выслушать любое обвинение, которое может касаться общественной безопасности, но едва узнав, что речь идет не о делах, а о словах и спор ведется по поводу всего лишь толкования еврейских законов и пророчеств, они решали, что недостойно величия Рима всерьез обсуждать какие-то неясные различия, возникшие в умах варварского суеверного народа. Невежество и презрение становились защитой для невинно обвиненных первых христиан, и суд местного представителя властей – язычника часто оказывался для них самым надежным убежищем против ярости синагоги.
Правда, если бы мы были склонны следовать традициям слишком доверчивой древности, мы могли бы рассказать о паломничествах в дальние страны, чудесных успехах и неодинаковых смертях двенадцати апостолов; но более аккуратное расследование заставит нас усомниться, было ли дано кому-либо из тех, кто был свидетелем чудес, совершенных Христом, подтвердить собственной кровью за пределами Палестины истинность своего свидетельства[48].
Учитывая обычную продолжительность человеческой жизни, вполне естественным было бы предположить, что большинство из них скончались еще до того, как недовольство евреев переросло в ту яростную войну, которая закончилась лишь с разрушением Иерусалима. В течение долгого времени, которое прошло между смертью Христа и этим памятным восстанием, мы не можем обнаружить никаких следов нетерпимости римлян к христианской вере, если не считать того внезапного, кратковременного, но жестокого преследования, которому Нерон подверг христиан в столице империи через тридцать пять лет после первого из этих великих событий и всего за два года до второго. Характер историка-философа, которому мы в основном обязаны тем, что знаем об этом странном событии, уже сам по себе делает случившееся достойным нашего самого внимательного рассмотрения.
В десятый год правления Нерона столица империи пострадала от пожара, который свирепствовал с силой, превосходившей все, что помнили или испытали на собственном опыте предыдущие поколения. Памятники греческого искусства и римской добродетели, трофеи Пунических и Галльской войн, самые священные храмы и самые великолепные дворцы погибли в этом всесокрушающем пламени. Из четырнадцати кварталов, то есть частей, на которые делился Рим, лишь четыре уцелели полностью, три были стерты с лица земли, а остальные семь, испытав ярость огня, представляли собой печальное зрелище развалин и запустения. Бдительное правительство не упустило, кажется, ни одной меры предосторожности, которая могла бы уменьшить тяжесть столь ужасного бедствия. Императорские сады были открыты для толпы пострадавших горожан, для их удобства были построены временные дома, и большое количество зерна и других продуктов было продано им по очень низкой цене. Эдикты, определившие расположение улиц и регламентировавшие постройку частных домов, кажутся плодами самой великодушной политики. Как обычно случается в эпоху процветания, великий пожар Рима позволил за несколько лет создать новый город, более симметрично устроенный и более прекрасный, чем прежний. Но все благоразумие и вся человечность, которые Нерон проявил в этом случае, оказались недостаточны, чтобы уберечь его от подозрений со стороны народа. Тому, кто убил своих жену и мать, можно было приписать любое преступление; государь, унизивший себя и свой сан выступлениями на сцене театра, не мог не выглядеть способным на самые крайние и причудливые безумства. Слухи обвиняли императора в том, что он поджег собственную столицу, и, поскольку самые невероятные истории лучше всего усваиваются душой разъяренного народа, люди всерьез рассказывали друг другу и твердо верили, будто бы Нерон, наслаждаясь бедствием, которое сам создал, забавлялся тем, что пел, подыгрывая себе на лире, о разрушении древней Трои. Чтобы отвести от себя подозрение, которое не могла уничтожить силой деспотическая власть, император решился найти себе на замену каких-нибудь мнимых преступников. «С этой целью, – продолжает Тацит, – он подверг самым изощренным пыткам тех людей, носящих грубое простонародное имя христиане, которые уже были заслуженно заклеймены позором. Они производят свое имя и происхождение от Христа, который в годы правления Тиберия был казнен по приговору прокуратора Понтия Пилата. Это ужасное суеверие на короткое время было подавлено, но вспыхнуло вновь и не только распространилось по Иудее, родине этой вредоносной секты, но проникло даже в Рим, всеобщее убежище, которое принимает и защищает все, что есть нечистого и жестокого. Признания тех, кто был схвачен, позволили обнаружить огромное число их сообщников, и все они были приговорены не столько за то, что подожгли город, сколько за ненависть к человеческому роду. Они умерли в мучениях, и их муки были усилены оскорблениями и насмешками. Некоторых прибили гвоздями к крестам; других зашили в шкуры диких зверей и отдали на растерзание разъяренным собакам; третьих обмазали горючими составами и использовали вместо факелов, чтобы осветить ночную темноту. Местом для этого печального зрелища были выбраны сады Нерона; оно сопровождалось гонками колесниц и было почтено присутствием императора, который в одежде и в роли возничего смешался с чернью. Вина христиан действительно заслуживала самого примерного наказания, но отвращение и ненависть толпы сменились сочувствием из-за мнения, что эти несчастные были принесены в жертву не благу общества, а жестокости ревниво оберегавшего себя тирана». Те, кто следит любопытным взглядом за переворотами, происходящими с человечеством, могут отметить, что сады и цирк Нерона на Ватикане, оскверненные кровью первых христиан, были еще сильнее прославлены торжеством преследуемой религии и ее неверным применением. На этом самом месте с тех пор был построен храм, намного превышающий древнюю славу Капитолия, и воздвигли его христианские понтифики, которые, выводя свое право на власть над миром от скромного рыбака из Галилеи, сменили на троне цезарей, дали законы варварам, завоевывавшим Рим, и распространили свою духовную власть от побережья Балтики до берегов Тихого океана.
Но было бы ошибкой закончить рассказ о Нероновых гонениях, не высказав несколько замечаний, которые могут устранить трудности, возникающие при понимании этих событий, и пролить немного света на последующую историю церкви.
1. Даже самый скептический критик обязан признать истинность этого чрезвычайного события и отсутствие искажений в этом знаменитом отрывке из Тацита. Первое подтверждается старательным и точным Светонием, когда тот упоминает о наказании, которому Нерон подверг христиан, секту людей, принявших новое преступное суеверие. Второе может быть доказано одинаковостью текста в большинстве древних рукописей, неподражаемым стилем Тацита, его громкой славой, которая оберегала его текст, не позволяя вставить в него благочестивую ложь, и содержанием рассказа, в котором христиане обвиняются в самых жестоких преступлениях без намеков на то, что они имеют какую-либо чудесную или хотя бы магическую власть над остальной частью человечества. 2. Несмотря на то что Тацит, вероятно, родился за несколько лет до римского пожара, он мог знать лишь по книгам и разговорам о событии, которое произошло, когда он был младенцем. Прежде чем предстать перед судом публики как писатель, Тацит спокойно ждал, пока его гений достигнет полной зрелости; ему было больше сорока лет, когда благодарность памяти добродетельного Агриколы вдохновила его на самое раннее из тех исторических сочинений, которые будут восхищать и поучать даже самое отдаленное потомство. Попробовав свои силы в биографии Агриколы и в описании Германии, Тацит задумал и в конце концов выполнил более тяжелый труд – историю Рима в тридцати книгах, от падения Нерона до вступления на престол Нервы. Правление Нервы предшествовало эпохе справедливости и процветания, описанием которой Тацит рассчитывал заняться в старости; но, присмотревшись ближе к этой теме и, вероятно, рассудив, что приобретет больше почета или вызовет меньше зависти, если станет описывать пороки тиранов, оставшихся в прошлом, чем если будет прославлять добродетели правящего монарха, он предпочел рассказать в форме летописи о делах четырех ближайших преемников Октавиана Августа. Собрать, расставить по местам и украсить восемьдесят лет в бессмертной работе, каждая фраза которой наполнена мудрейшими наблюдениями и ярчайшими образами, – это была работа такого размера, что она занимала гений Тацита большую часть его жизни. В последние годы правления Траяна, когда этот победоносный монарх распространил власть Рима за прежние границы империи, историк описывал во второй и четвертой книгах своих «Анналов» тиранию Тиберия; должно быть, император Адриан сменил Траяна на троне еще до того, как Тацит, следуя в своей работе за ходом времени, смог рассказать о пожаре в столице и о жестокости Нерона к несчастным христианам. На расстоянии в шестьдесят лет летописец был обязан следовать рассказам современников описываемых событий, но для философа было естественно дать себе волю и описать происхождение, развитие и свойства новой секты в соответствии не с теми знаниями о ней и предрассудками, которые были в эпоху Нерона, а с теми, которые существовали во времена Адриана. 3. Тацит очень часто рассчитывает, что любопытство или ум его читателей укажут им те промежуточные обстоятельства и мысли, о которых он, писавший очень сжато, посчитал нужным умолчать. Поэтому мы можем осмелиться строить догадки о том, какая причина могла направить жестокость Нерона на столичных христиан, безвестность и невиновность которых должны были бы не только укрыть их от императорского гнева, но не дать императору даже заметить их. Евреи, многочисленные в столице и угнетаемые в своей собственной стране, были гораздо более подходящей целью для подозрений императора и народа; казалось достаточно вероятным, что побежденный народ, уже показавший свои ненависть и отвращение к римскому ярму, мог использовать самые жестокие средства, чтобы утолить свою неугасимую жажду мести. Но у евреев были очень сильные защитники во дворце и даже в сердце самого тирана – его жена и повелительница, прекрасная Поппея, и любимый актер, родом из племени Авраама, которые прежде уже заступались за этот несносный народ. Вместо евреев было необходимо отдать в жертву кого-то другого, и можно легко предположить, что, хотя истинные последователи Моисея и не были виновны в пожаре Рима, среди них возникла новая опасная секта галилеян, способная на самые ужасные преступления. Под именем галилеяне были смешаны две группы людей, совершенно противоположные по своим нравам и принципам – ученики Иисуса из Назарета, принявшие его веру, и зелоты – те, кто собрался под знаменем Иуды Гаулонита. Первые были друзьями рода человеческого, вторые – его врагами; единственным сходством между ними была непоколебимая верность своему учению, которая при его защите делала их нечувствительными к смерти и пыткам. Последователи Иуды, которые вовлекли своих земляков в восстание, вскоре были погребены под развалинами Иерусалима, а ученики Иисуса, известные под более прославленным именем христиан, расселились по Римской империи. Как естественно было для Тацита во времена Адриана приписать христианам вину и страдания, которые он мог бы гораздо более правдиво и обоснованно приписать гнусной секте, дурная память о которой почти угасла! 4. Каким бы ни было мнение читателя об этом предположении (а это всего лишь предположение), очевидно, что нероновские гонения, так же как их причина, были ограничены стенами Рима; что религиозные догмы галилеян или христиан никогда не становились причиной наказания или даже предметом расследования и что, поскольку воспоминание об их страданиях долгое время было связано с представлением о жестокости и несправедливости, умеренность последующих правителей побуждала их щадить секту, которую угнетал тиран, чья ярость обычно бывала направлена против добродетели и невинности.
