Юрий Эскин - День народного единства: биография праздника
На только что опубликованные исторические романы А. В. Галкина «Смута» и «Дикий камень» З. С. Давыдова обрушилась резкая критика [12]. В том и другом романе присутствовали образы и идеи, внезапно вышедшие из научной моды. В «Смуте» Галкин изобразил Лжедмитрия подлинным царевичем, патриотом и человеком государственного ума. На досуге царевич Дмитрий, по словам Галкина, «усиленно занимался науками, читал поэтов, восторгался римскими стихами, сочинял всевозможные планы завоевания Турции, Кавказа, Индии, устройства в Москве культурных учреждений, хорошего суда, где не брали бы взяток, и европейского войска» [8, 120]. Будучи хорошо образованным человеком, Дмитрий внутренне не принимает боярские невежество и бескультурность. Во время церемонии венчания на престол Дмитрий выступает, как бы сейчас выразились, с программной речью.
«Отстали мы, – говорил царь, – от монархий зарубежных – там науки процветают, книги печатаются, ученые мужи в университетах и коллежах молодых людей обучают, а мы до днесь во тьме сидим! Надо нам не презирать заезжих иноземцев, а добра, разума и премудрости книжной от них набираться. Но отныне не будем мы являть различья промеж людей русских и пришлых – «несть бо иудея и эллина пред милостью Божией», како во Святом Писании сказано, и всяк человек, добро творящий и на миру полезный, сердцу нашему равно любезен станет и от обиды защиту верную найдет. Нову жизнь зачинаем, чада мои любезные!» [8, 207].
Планам прогрессивного царя, радевшего о простом люде, не суждено было сбыться. Чинимые безобразия и бахвальство польской шляхты и челяди, понаехавших в Москву на свадебные торжества в свите Марины Мнишек, оказались выгодны кружку боярина Василия Шуйского: «…проповедовавшийся боярскими агентами польский погром находил сочувствие даже в преданных царю низовых массах и не встречал возражений в стрелецких полках». «Государственный переворот» заканчивается подлым убийством Дмитрия, в то время как рядовые москвичи были с боярами лишь в одном – в кровавом погроме шляхтичей: «…толпы народа вместе с княжьими холопами, а также с выпущенными из тюрьмы ворами растаскивали польские достатки, уводили лошадей» [8, 431]. Народ не принял боярской расправы над царем. Иными словами, Галкин частично воплотил в своем романе историческую схему Покровского, который называл Лжедмитрия предводителем казацко-крестьянского восстания против Бориса Годунова, и видел в майских событиях 1606 г. исключительно корыстную междоусобицу феодальных группировок.
Главным героем романа Зиновия Давыдова являлся русский князь Иван Андреевич Хворостинин – лицо историческое и малопривлекательное. Князь при Лжедмитрии занимал должность кравчего и потом дважды подвергался ссылке в монастыри Василием Шуйским и Михаилом Федоровичем. Запомнился современникам Хворостинин своим жестоким обращением с дворовыми людьми и неприязненным отношением ко всему русскому. Его раздражало, что «в Москве людей нет, все люд глупый, жить не с кем, сеют землю рожью, а живут ложью» [29, 260]. По воле Давыдова князь Хворостинин превратился в своего рода боярского Чаадаева, мечтающего о просвещении и благе народном. В наставники к главному герою писатель приставил ироничного шляхтича Фелекса Заблоцки. «Я поляк, сын свободного народу. В Польсце все шляхетство розмовляет по-латинску и по-французску и по-гишпаньску. Бо мы есьмы народ свободный и субтэльный и, як то говорится, цивилитатный», – скромно рекомендовал себя Заблоцки [14, 18]. Поляк тайно учил русского князя латинскому и польскому языкам, а также прочим наукам. Однажды в «потайной и задушевной» беседе Заблоцки в сердцах опечалился положением на Руси: «А глянь ты, князь милостливый, за тын свой, яка непереносна розруха, яки смутки в людях, який барбарский урядок…» [14, 34]. Князю родная сторона тоже показалась «диким камнем», который только давит землю и не дает произрасти ничему живому. По секрету пан Заблоцки поведал Хворостину о намерениях царевича Дмитрия:
«В Самборе на банкете у сандомирского воеводы Мнишка царевич розмовлял пред всем многолюдством: «Як доступлю своего царства, – молыл, – так дам Москве новый урядок по обычиям европским, законы и статуты, вольности и привелеи, скасую дикосць и скарадносць, учиню московским людям академию для науки, пошлю учиться до Европы, до Цесарской земли, альбо до Болоньи, до Падвы, до Веницеи…» Вон як, княже друже! Для чего полатине чести втай да шлёндать чтери вёрсты до моего замку?.. Ха! Нехай тебе сёдлают хоць якого аргамака, езжай себе до академии хоць с музыкой да читай себе на здоровье по-латинску да по-польску да по-гишпаньску, хоць Мюнстера, хоць Коперника, хоць яки хочешь книжки» [14, 34].
После такой аттестации Дмитрия молодой Хворостинин связывает свою судьбу с новым царем и не обманывается в своих надеждах. Царь мечтает о преобразованиях и европеизации Руси. Правда, насмешки приезжей шляхты над русскими непорядками и запущенностью, а также спокойное отношение самодержца к польским бесчестиям коробят Хворостинина: «Не так, не так великий государь, – вздыхает про себя князь Иван. – Не больно ль много поноровки шляхте! Чать, русская наша земля… Авось и без шляхты построимся, без пересмехов этих… Построимся ужо…» [14, 143]. Судить о дальнейшей развязке «Дикого камня» сложно… Со страниц «Литературной газеты» раздался разгневанный окрик: «Превратить историю своей страны в лживый анекдот, в объект для сквернословия – такое желание, конечно, может придти в иную голову, но непонятно, почему не нашлось никого в редакции журнала «Красная новь», кто смог бы оградить от этого советского читателя» [33]. Протесты критиков прервали публикацию продолжения романа Давыдова. В свою очередь А. Галкин отказался от дальнейшей работы над своей трилогией о Смутном времени.
Летом 1936 г. переиздается малоизвестное произведение А. Толстого «Повесть Смутного времени (1612 год)» (1922), пунктирно освещающее московский бунт против Лжедмитрия, восстание Ивана Болотникова и эпопею с Тушинским вором. В 1937-м повторно публикуют историческую прозу Г. Шторма – «Повесть о Болотникове» (1930). С одной стороны, Шторм показывал главного героя в качестве эмиссара второго самозванца, которому Болотников, будучи в Самборе, обещался верно служить воеводою. С другой стороны, под знаменами самозванца Болотников начинает крестьянскую войну, угрожавшую корыстным планам Лжедмитрия II и его польской свиты (в повести также освещался московский бунт против Лжедмитрия I).
В момент ухудшения отношений с Варшавой в Советском Союзе была переиздана десятитысячным тиражом монография академика С. Ф. Платонова «Очерки по истории Смуты в Московском государстве XVI–XVII вв.» На дворе стоял 1937 г., и книга «врага народа» (!) могла выйти из типографии только с разрешения, если не по инициативе самой высокой инстанции – Сталина. В предисловии от издательства обращалось внимание на то, что «работа Платонова раскроет перед ним (читателем. – В. Т.) тот богатый источниковый материал, который ждет еще исследователя-марксиста» [40, 4] (по существу, приглашение советским историкам плотнее заняться Смутой). В том же году к переизданию была подготовлена монография ученика С. Ф. Платонова, еще одного представителя Петербургской школы – профессора П. Г. Любомирова «Очерки истории нижегородского ополчения. 1611–1613 гг.» (1939).
В 1939 г. писатель Всеволод Иванов предложил в комедии «Вдохновение» новый канон изображения Лжедмитрия и отношения к нему. По сюжету, трое советских актеров, занятых в постановке фильма «Дмитрий Самозванец», вдруг попадают в век XVII и встречаются в прошлом с авантюристом Лжедмитрием, эстетствующим циником и начитанным чернокнижником, озабоченным маскарадами и будущим своим наследником. Когда происходит выступление посадского люда, Лжедмитрий, еще вчера тяготившийся католической опекой, сзывает всех поляков в Кремль и требует «москалей… бить и вешать». Артист Фома Конев, не желающий жить «под шляхетским кнутом», вместе со стрельцами участвует в московском восстании и поражает Самозванца из арбалета. В финале пьесы майские события 1606 г. породнились с октябрем 1917-го: «…после смерти Самозванца Конев и его честные и простые друзья пошли в ряды Болотникова. И не их ли дети были в полках Степана Разина? И не их ли внуки и правнуки лили пушки для Пугачева? И не их ли праправнуки стояли на баррикадах Октября?» [19, 132]. Пьеса «Вдохновение» приглянулась В. И. Немировичу-Данченко, о чем театральный режиссер сообщил Иванову в телефонном разговоре: «В вашей пьесе превосходный язык, прекрасные характеры. Например, Самозванец… В русской литературе не было еще такого Самозванца…». В январе 1940 г. МХАТ принял пьесу «Вдохновение», однако постановка, несмотря на усилия Немировича-Данченко, так и не состоялась.
Известна сталинская сопричастность к возвращению на оперную сцену темы Смуты. Талантливый композитор Борис Асафьев на либретто Михаила Булгакова пишет оперу «Минин и Пожарский». Как предположила Елена Булгакова, в ноябре 1936 г. председатель Всесоюзного комитета по делам искусств П. Керженцев доложил о «Минине» самому Сталину и «это было встречено одобрительно». Тем не менее уже к весне следующего года Большой театр изменил свои планы (опера Асафьева так и не состоялась, а Михаилу Булгакову пришлось выслушать от заместителя заведующего отделом культурно-просветительской работы ЦК ВКП(б) А. Ангарова упреки в том, что писатель «не любит русский народ» и поляки в либретто «очень красивы») [4, 409].
