Сергей Степняк-Кравчинский - Россия под властью царей
И в то же время какое общественное установление так беззащитно, как печать? Во всякой другой сфере общественной жизни мысль и разум более или менее тесно связаны с материей. Самоуправление и просвещение необходимы для самого государства, для его успешного развития и материального благосостояния. Но в печати государство не нуждается. Правда, оно пользуется услугами типографа, чтобы печатать свои официальные публикации, но это не пресса. Без подлинной печати, мозга общества, деспотизм может прекрасно обойтись и продолжать существовать, как некоторые животные могут жить долгое время после того, как лишились одного полушария головного мозга. Печать - высший мир мысли, и она не способна к самозащите. Долг других установлений общества - объединиться для охраны этой жизненно важной части своего организма. Если они на это не способны, печать окажется во власти силы. Деспоты будут держать свою жертву в тисках и либо сокрушат и уничтожат ее, либо позволят ей жить и дышать так, как это им будет угодно. Вот почему положение печати служит наилучшим мерилом силы деспотизма. С этой точки зрения история взаимоотношений русской прессы и самодержавия в высшей степени интересна.
Никогда Россия не знала ничего даже отдаленно напоминающего свободу печати или терпимость к политическим и религиозным идеям. Петр Великий, царствование которого явилось апогеем имперского либерализма, пытал и предавал смерти писателей-раскольников, авторов памфлетов против его реформ. Но царь питал горячее пристрастие к европейской культуре, и все, что исходило от нее, неукоснительно одобрялось. Рассказывают, что, когда переводчик пуфендорфского "Введения в историю европейскую" предложил опустить несколько страниц, не слишком хвалебных для Московии, Петр в назидание отечески стукнул его своей знаменитой палкой за столь неслыханную непочтительность к великому историку и приказал печатать книгу без изменений.
Преемники Петра следовали его примеру. Они покровительствовали изящной словесности, наукам и искусствам, создавали академии, основывали литературные журналы. Екатерина II сама выступала с драматическими произведениями, собственноручно писала нравоучительные сказки и скучные педагогические сочинения и соблаговолила даже переделать для русской сцены "Виндзорских кумушек" Шекспира.
Правда, цензура уже тогда существовала, но то был не инородный бюрократический орган, инстинктивно враждебный писателям и литературе, каким он с тех пор стал. Ученые и профессора охаивали труды других ученых и профессоров, более молодых и менее известных, чем они, и, что весьма любопытно, в своей злобе и зависти писатели той эпохи были более враждебны свободе печати, чем самодержавие. Скабичевский в своей истории цензуры рассказывает, что, когда выпустили в свет журнал Академии наук без представления его цензуре, писатели, как лакеи, стали поносить друг друга, превознося цензуру как институцию величайшей важности. Правительству пришлось вмешаться, и оно тщетно пыталось образумить злобствующих литераторов, призывая их к большей терпимости и доказывая, что мир не погибнет, если людям дозволено будет открыто выражать свое мнение.
Разумеется, было бы ошибкой приписывать патриархальные отношения, царившие между императорами или императрицами и писателями того времени, либерализму деспотов и угодничеству литераторов. Причина была куда более простой.
Благодаря преобразованиям Петра Великого Россия вступила во временное согласие с остальной континентальной Европой, а в тот период европейские монархии были такими же бюрократическими автократиями, как и русская империя. Пока продолжалось это согласие, наука, законодательство и история соседних народов не представляли для царя никакой угрозы. В каком отношении могли они быть опасны? Случалось, конечно, что кое-кто позволял себе саркастические замечания о варварстве Московии, как то было в книге Пуфендорфа. Но все же ничего серьезного, ничего, что подвергало бы опасности основы порядка. Правда, в XVIII веке в Европе возникло широкое философское движение, таившее в себе зародыш великих политических потрясений. Но пока еще эти зародыши были невидимы. Они прятались под маской гуманизма и философии. Даже принцы участвовали в этом движении, полагая, что им удастся возглавить и направить его в угодное им русло. В России Екатерина II, как и Фридрих в Пруссии, слыла философом и заискивала перед Вольтером.
Революция все это изменила, тогда и навеки. В области своих политических учреждений и культуры Европа шагнула далеко вперед. Россия осталась такой же, какой ее создал Петр. Затем начались гонения. Радищев и Новиков были первыми мучениками русской печати. Один был сослан в Сибирь, другой посажен в крепость за приверженность к идеям, которые до революции высказывала сама Екатерина. И тогда уже были ясно определены взаимоотношения правительства и печати. С тех пор притеснения могли быть сильнее или слабее, но они никогда не прекращались.
Как Николай I обращался с писателями и журналистами, всем хорошо известно. При Александре II печать первой почувствовала его тяжелую длань. Кошелев в своих воспоминаниях описывает, как в 1858 году, в самый медовый месяц либерализма Александра, когда император, поддерживаемый цветом общества, боролся против мракобесия старой знати, за освобождение крестьян и произвол цензуры приводил его в отчаяние, эта цензура погубила журнал, редактируемый славянофилом Аксаковым и самим Кошелевым, несмотря на то что журнал был горячим поборником освобождения крестьян, а его два редактора убежденными монархистами! Деспотизм не терпит никакой критики даже со стороны своих приверженцев. Заточение Михайлова и Щапова, гражданская казнь Чернышевского - людей самого великого ума, которыми когда-либо гордилась Россия, - все это происходило в первый период царствования Александра.
Преследование печати, то яростное, то более умеренное в зависимости от перемены ветра в высших сферах, продолжалось все двадцать шесть лет, на протяжении которых царь распоряжался судьбами своей страны.
* * *
Но нас сейчас занимает вопрос не о притеснениях поэтов и писателей, историков и журналистов в прошлом, а о положении печати в настоящее время. И здесь надо отметить тот характерный и весьма примечательный факт, что всякий раз, когда правительство из-за финансовых затруднений или по политической необходимости вынуждено идти на какие-то преобразования, печать меньше всего выигрывает от этих перемен.
Если освобождение крестьян, учреждение земства и создание новых судов придали жизни страны другой вид и вселили в сердца людей надежду на лучшее и более светлое будущее, то печать, долг которой - воодушевлять, просвещать и ободрять общество, все равно была оставлена на милосердное попечение старой цензуры. Только в 1865 году был обнародован новый закон о печати, но и этот закон, как бы малы ни были его уступки, дарован с неудовольствием и недоброжелательностью. Царское правительство никогда не останавливалось перед тем, чтобы вернуться к старым порядкам или отнять одной рукой то, что оно дало другой. Закон о печати недаром был назван "временной инструкцией": это был всего лишь опыт, и она может быть отменена в любой момент, если властям так заблагорассудится. Кроме того, применение инструкции было строго ограничено.
Новые законы, если они направлены на предоставление большей свободы, редко применяются во всей империи. Так, земство, мировые судьи и новые суды присяжных учреждались постепенно, как если бы власти опасались ошеломить страну слишком большой свободой. Реформы проводились с такой осторожностью, что до сих пор имеются губернии, где они еще не вступили в силу. Но что касается закона о печати, то власти превзошли себя. Не довольствуясь временным характером нового порядка, они разрешили применять его только в обеих столицах. Правительство, правда, обещало распространить инструкцию на все губернии, как только будет закончена организация новых судов, но обещание не было исполнено, и во всей России, за исключением Москвы и Петербурга, еще господствует закон о печати Николая I.
Давайте посмотрим, каков же характер тех уступок, на которые правительство так робко и неохотно пошло. Новый закон заменил предварительную цензуру цензурой карательной. Но в отношении трудов объемом менее чем в десять листов оригинального текста или двадцати листов перевода сохранен старый порядок. Освобождены от цензуры в обеих столицах все повременные издания, выходившие до опубликования новой инструкции.
Однако если даже предварительную цензуру отменили, то были приняты меры, не допускавшие злоупотребления этой привилегией. Экземпляры бесцензурных изданий за четыре дня до рассылки их подписчикам должны были представляться в цензурный комитет - орган, уполномоченный запрещать выпуск изданий, почитаемых им опасными для порядка, нравственности и религии.
