Иван Калинин - Русская Вандея
Ген. Петров, тоже своего донского корня, сын простого казака-землероба из станицы Семикаракорской, проявлял больше инициативы и обладал несравненно большей моральной силой.
Мне и ему приходилось провести этот процесс.
От Новочеркасска до Ростова около часа езды.
Поезд, курсировавший между этими пунктами, носил громкое название «Молния». В нем всегда возникала давка. Обитатели чиновного Новочеркасска, где торговля и раньше дышала на ладан, а теперь совсем умерла, за покупками всегда отправлялись в Ростов и набивались в вагоны наравне с военщиной, разъезжавшей по делам службы.
— Пожалуйте, г. полковник! — хриплым голосом проревел довольно грубоватый, толстолицый поручик в неопределенной форме, уступая мне свое место.
Я удивился такой необычной для того времени вежливости.
Но через пять минут и сам был не рад тому, что уселся на место поручика и заставил его перебраться на столик. Волей-неволей пришлось отвечать на его вопросы, назвать ему свою должность, столь не любимую офицерами, и упомянуть цель своего путешествия.
— Судить за убийство Рябовола? Да вы с ума сошли? — вдруг захрипел поручик, меняя тон и соскакивая со столика прямо на ноги пассажиров. — Да разве это можно? Господа, разве это можно?
Все молчали.
— Да им же награду надо дать. Так рассуждаем мы на фронте. А Рябоволов всяких стирать с лица земли надо. И Бычей. Политикой, черти, занимаются. Армия же должна быть вне политики. Наша политика: бей большевиков, восстанавливай Россию.
Не обращая внимания, что от него сторонятся даже офицеры самого некультурного вида, он выхватил из кармана френча номер «Вечернего Времени» и начал читать вслух погромную статью по адресу самостийников, уснащая чтение сочными ругательствами и дикими комментариями.
Я поспешил перебраться в вагон для членов правительства. В Ростове у нас вышло осложнение с помещением.
Квартирный вопрос здесь усложнился до крайности в виду перехода сюда в августе всех центральных учреждений Доброволии, кроме деникинского штаба, разместившегося в г. Таганроге.
«Когда-нибудь Ростов будут посещать туристы, — писал в «Приазовском Крае»[240] Виктор Севский. — Город, в котором жила вся Россия. Улицы будут пестреть мраморными досками: «В этом доме на подоконнике спал Павел Николаевич Милюков», «В лифте этого дома нашел приют Леонид Собинов». Будет музей, в котором потомки соберут все достопримечательности нашего времени. «На этом табурете спала от часу до четырех балерина Гельцер, а с четырех до восьми писатель Гусев-Оренбургский». «Гардероб, в котором было общежитие членов кадетского съезда». «Скелет ростовца до уплотнения и после уплотнения». Утро в доме ростовца. Сам поднимается из-за письменного стола и кричит сыну: «Ваня, принеси лестницу: Григорий Петрович с книжного шкафа слезать будет».
Фельетонист пересолил, но не слишком. Комендатура указала мне номер в гостинице «Москва», по Большой Садовой.
— Но ведь в этом номере живет военный министр Армении. Что мы с ним будем делать? — взмолилась администрация, прочитав ордер.
Я снова пошел в комендатуру.
Извинились и дали ордер на № 12 в гостинице «Франция».
— Вы, что же, хотите поселиться четвертым? — спросил меня швейцар этого отеля.
— Как четвертым? Почему?
— Очень просто. Там живут три приезжих генерала. Для одного в номере есть койка; другой спит на креслах, третий на полу.
Тут уж я вспылил.
— Знать ничего не знаю. Номер отведен для меня одного. Выселяйте генералов или что хотите делайте, но давайте мне помещение. У меня завтра заседание, мне надо читать дела.
Имея самое серьезное намерение предложить их превосходительствам убираться, куда пожелают, я открыл дверь в номер, сделал два шага и остолбенел.
В неуютной комнате, загроможденной дорожными вещами, заваленной всякими отбросами, которых, наверно, не убирали две-три недели, возле грязного стола, усеянного объедками и уставленного грязной посудой, сидело трое: два генерала и один статский. В последнем я сразу узнал тоже генерала, да еще какого! Это был бывший начальник Александровской Военно-Юридической Академии, в которой я получил образование, генерал-лейтенант Звонников. Двое других, генерал-майоры фон-Ремер и Московенков мои сослуживцы по Кавказу.
Я поздоровался и объяснил, возможно деликатнее, генералам, что комендатура, должно быть, по недоразумению отвела мне этот самый номер.
— Мы знаем, — весьма миролюбиво сказал Звонников, — что живем незаконно. Нам отвели номер всего лишь на две недели, а мы тут обретаемся около месяца. Но мы в этом не виноваты. Куда нам деться!
Меня поразил запуганный вид их превосходительств и робкий, неуверенный тон речи. Хотя судейские генералы и в прежние времена славились своей простотой и доступностью, но все-таки генерал — генерал.
— Мы прибыли с Украины, — пояснили они. — Когда Деникин взял Киев, нас зарегистрировали и заставили ехать сюда для реабилитации.
— Вы служили у большевиков?
— Я, например, — ответил Звонников, — работал в кооперативе. Совсем свыкся с жизнью частного человека. Большевики меня не трогали. Не знаю, для чего сорвали меня с места. Я более не хочу служить на военной службе, уже и лета мои предельные… Зачем меня оторвали от семьи? А ну, как Добровольческая армия сейчас отступит? Порвется всякая связь с семьей… Когда еще высшая следственная комиссия при штабе Деникина разберется в том, что мы делали при большевиках.
Метаморфоза со Звонниковым поразила меня. От прежнего блестящего, фатоватого генерала-карьериста и моложавого бон-вивана не осталось и следа. Сняв юпитеровскую форму, он точно переродился.
— Эк ведь как их опрощают в Совдепии! Невольно думал я.
Сетуя на то, что Доброволия бессмысленно оторвала его от семьи, Звонников точно предугадывал, что ему уже больше не увидеть жены и детей: через месяц его сразил тиф.
Ген. фон-Ремер и Московенков тоже служили в каких-то советских учреждениях в Киеве, за что и расплачивались.
Я заверил тройку своих старших коллег, что не только не стану покушаться на их убогий угол, но даже приму все меры к тому, чтобы номер закрепили за ними.
— Заночую у председателя, а завтра буду скандалить в комендатуре, — сказал я, прощаясь с генералами, и отправился по Садовой.
Возле Таганрогского проспекта встретил того, к кому шел.
— А ведь я иду к вам, — утешил меня старик. — Думаю, пустите до утра в свой номер.
— Как так? Что такое?
— Да, штука скверная. Мне указали номер в «Палас Отеле», где хлопнули Рябовола. Прихожу, а там живет госпожа Комиссарова, жена генерала-охранника, недавно выселенного с Дона. Несчастие вселило в нас энергию, и мы решили нажать на генерал-губернатора Семенова, хозяйничавшего в Ростове наравне с добровольческими властями.
— Так и так, отказываемся судить. Сейчас же возвращаемся в Новочеркасск и донесем атаману о том, что суд не состоится за отсутствием для нас квартир.
Угроза до некоторой степени подействовала. Старый полицейский обещался завтра силою выселить г. Комиссарову, на сегодня же пристроил куда-то ген. Петрова. Я заночевал у знакомых.
— Тиф есть, а комнат нет! — острили в переполненном Ростове.
Здесь творилось подлинное вавилонское столпотворение, еще большее, чем год тому назад в Екатерино-даре. С кем только не приходилось здесь встречаться! Те люди, которых я давно считал сгнившими в земле, неожиданно вырастали предо мной где-нибудь на повороте улицы и в свою очередь застывали от изумления при виде меня.
Одни — покамест робкие, приниженные. Это пришельцы из «освобожденной» России. Кого из них пригнали, как ген. Звонникова, фон-Ремера и Московенкова; кто и сам явился сюда на ловлю счастья и чинов, считая, что пришел крах Советской власти.
Другие щеголяли по Садовой с высоко поднятой головой. Эти соблюли непорочность в отношении великой и неделимой. Тот теперь служил в Осваге, тот в каком-нибудь центральном учреждении Доброволии, тот считался губернатором еще незавоеванной губернии. Таков был, например, ген. Мустафин, наш судейский. Ему адски не везло в жизни. В начале 1917 года он получил назначение губернаторствовать в Туркестан. Но, пока ехал туда, стряслась революция. Отставили. Через год с небольшим гетман всея Украины назначил его градо-начальствовать в Одессу. Оттуда скоро вышиб Петлюра со своими гайдамаками, а потом большевики.
Теперь он считался кандидатом на должность градоначальника Москвы и с нетерпением ожидал падения столицы.
В Ростове кипела жизнь, но весьма своеобразная: спекулятивно-пропойно-погромная. Недаром ведь здесь гнездился центр великой и неделимой!
— Там готовится еврейский погром, — говорил про этот город И. Л. Макаренко еще в июне, на погребальном обеде в память Рябовола. — Готовят его старые, испытанные монархисты, гнездо прочное и крепкое. Многие ростовцы говорят, что офицеры бывшей гвардии даже Деникина считают левым, а Колчака — большевиком. Можете себе представить, какая там царит атмосфера.
