Страсти революции. Эмоциональная стихия 1917 года - Булдаков Владимир

Так или иначе, 25 октября Россия вступила в полосу длительной Гражданской войны. Попытка А. Ф. Керенского спасти ситуацию, организовав поход на столицу из Царского Села и Гатчины казаков генерала П. Н. Краснова, провалилась. Пытались помочь и представители союзников. Прибывший из Ставки французский генерал Г. Ниссель после обмена мнениями с Керенским и Красновым согласился, что положение безнадежно. При этом Краснов считал, что, будь на его стороне хотя бы батальон иностранных войск, «можно было бы заставить царскосельский и петроградский гарнизоны повиноваться правительству силой». Однако Ниссель ничего предложить не мог. В сущности, окончательно нейтрализовал казаков предводитель матросов П. Е. Дыбенко. Этот «громадного роста красавец мужчина… заразительно веселый» сумел очаровать «не только казаков, но и многих офицеров», предложив обменять… Ленина на Керенского. Подобный юмор понравился казакам. Преодолевать переговорные тупики пока помогала циничная шутка. Казаки сожалели, что Керенский бежал: они действительно готовы были выдать его большевикам. Впрочем, те с готовностью отпустили казаков на Дон: стороны предпочли мирно разойтись. Однако газеты продолжали пугать известиями о масштабных сражениях в Царском Селе: были якобы убиты от тысячи до полутора тысяч солдат и казаков, не считая мирных жителей. Картину дополняли страшные подробности о творимых расправах.

1 ноября 1917 года Керенский в Гатчине письменно заявил о сложении звания министра-председателя.

Растущее ожесточение Гражданской войны сказалось через несколько дней в Москве, первопрестольной столице развалившейся империи. Оказалось, что упрямое миротворчество лидеров противоборствующих сторон лишь провоцирует взаимную озлобленность. Попытки договориться не отвечали настроениям ни красногвардейцев, солдат и военнопленных-«интернационалистов», с одной стороны, ни юнкеров и гимназистов – с другой. Благодаря усилиям командующего Московским военным округом К. И. Рябцева, с одной стороны, и позиции «мягких» большевиков, возглавляемых В. П. Ногиным и А. И. Рыковым – с другой, возможности мирного развития событий сохранялись до утра 28 октября. Однако произошла трагическая случайность. В Кремле юнкера пытались разоружить солдат. Далее очевидец вспоминал: «Пленные большевики… уже сложившие в кучи свои ружья, вздумали вдруг наступать толпою к пулеметчикам-юнкерам; те предупредили их остановиться, но безрезультатно. Тогда юнкера пустили в ход пулемет…» Скорее всего, у юнкеров просто не выдержали нервы. Вслед за тем еще не разоруженные солдаты, решив, что им на подмогу прибыли броневики, открыли огонь по юнкерам. Результат – около 50 убитых и раненых. Вслед за тем в городе в пределах всего Садового кольца началась ожесточенная перестрелка с использованием минометов и артиллерийских орудий. Противоборствующие стороны не выдержали неопределенности, созданной их же руководителями. Военные действия шли с переменным успехом. Постепенно инициатива перешла к получившим подмогу большевикам, начавшим наступление на противника утром 29 октября. В ходе боев большевики обстреляли из тяжелых орудий Кремль. Это вызвало приступ эстетической паники среди художественной интеллигенции. Обстрел Кремля связывали с провокациями футуристов. Но публично одобрили стрельбу по кремлевским храмам лишь В. Маяковский и Д. Бурлюк.

Пролетарские поэты восприняли произошедшее проще. Поэт П. Орешин, принимавший участие в московских боях, описал ситуацию в разухабистых стихах:

Судьба православной культуры «истинных» революционеров волновала меньше всего.

4 ноября в Москве большевистский листок вышел под шапкой: «Да здравствует Великая Российская Революция!» Сообщалось, что победа «одержана по всей линии», «контрреволюционные заговорщики из „комитета безопасности“ с Рудневым и Рябцевым во главе сдались, признав свое бессилие в борьбе с революционной армией», «юнкера и буржуазное студенчество („белогвардейцы“) сдают свое оружие». Свою победу большевики объясняли так:

Убитых в московских боях хоронили раздельно: большевиков – у Кремлевской стены под революционные гимны, торжественно и с «каким-то мстительным настроением»; юнкеров, студентов, сестер милосердия отпевали в храме Большого Вознесения у Никитских ворот (там, где 8 месяцев назад провожали жертв Февральской революции) и затем похоронили на Братском кладбище.

Позднее А. Н. Вертинский воспел их «светлые подвиги», совершенные в «бездарной стране» ради какого-то неведомого и недостижимого идеала. На вопрос: «За что они погибли?» были бессильны ответить и социалистические политики всех мастей. 5 ноября «Известия», фактически превратившиеся в большевистский официоз, писали:

Автор статьи был неправ: «бесшабашное извращение слов и понятий» началось в феврале – марте 1917 года. Именно тогда знаки и символы европейской политической культуры начали свою безудержную и бессмысленную пляску под музыку российских эмоций. Тем самым некое подобие коммуникативного разума, навязываемого прежней «отеческой» системой, была разрушено: теперь у каждого была своя истина в собственном кармане. Результат был налицо: революционеры воевали с революционерами во имя тотального освобождения от былой безнадежности. В низах каждый также находил своего врага. А потому победу мог одержать лишь тот, кто готов был во имя своей личной правды, раздувшейся до «классовой справедливости», готов был уничтожить всех чужих. К решению этой задачи лучше других были подготовлены большевики, готовые, помимо прочего, оседлать стихию русского бунта.

Готовность разрушить до основания старый мир по-своему проявила себя и в крестьянской среде. Случалось, что сожжение барских усадеб превращалось в настоящий праздник, сопровождаемый искренним весельем. Радовались женщины и дети. Пожарных со смехом отгоняли. Представители старой культуры воспринимали происходящее как разгул бесовщины. 27 февраля 1918 года газета «Знамя Христа» сообщала:

М. Горький пытался найти этому историческое объяснение. Пролетарский писатель уверял, что «мы, Русь – анархисты по натуре, мы жестокое зверье, в наших жилах все еще течет темная и злая рабья кровь – ядовитое наследие татарского и крепостного ига…». В «самокритичных» объяснениях не было недостатка. Ю. Мартов отказывался признавать за революцией пролетарское содержание. Он писал в Швейцарию: «Над всем тяготеет ощущение чрезвычайной „временности“ всего, что совершается. Такое у всех чувство, что все это революционное великолепие – на песке, что не сегодня-завтра что-то новое будет в России – то ли поворот крутой назад, то ли красный террор каких-нибудь полков, считающих себя большевистскими, но на деле настроенных пугачевски». Бунин вспоминал о «воровском шатании», столь «излюбленном Русью с незапамятных времен, в охоте к разбойничьей, вольной жизни, которой снова охвачены теперь сотни тысяч отбившихся, отвыкших от дому, от работы, и всячески развращенных людей». Казалось, проснулась та самая необузданная Русь диких степей, которую в течение столетий безуспешно пыталось укротить государство. Между тем «отеческая» власть не могла рано или поздно не спровоцировать «детской» разнузданности.