Александр Стрыгин - Расплата
- Тебе русским языком сказано: до утра никого не примает. Хворает он.
- А Герман где? К нему пойду.
- В Ольшанку вызвали. Нет его.
Соня потянула отца за руку. Лошадь остановилась.
Из-за отцовской спины ей хорошо было видно, куда ведут Ефима.
За штабным домом, в глубине двора, стоял рубленый амбар. Туда сажали подозрительных, которых допрашивал Герман. В этот амбар и завели Ефима, закрыв за ним глухую, с железным засовом дверь.
Краем глаза Соня заметила, что к повозке бежит раздетый, без шапки Митрофан, но она не подала вида и все следила за Сидором.
А Сидор, увидев Митрофана, позвал к себе:
- Одевайся и становись на пост рядом с часовым. Головой ответишь, коль убежит из амбара мой заклятый враг. Ихнему часовому у меня веры нет, побасками их улестил, дьявол!
Митрофан прошел как можно ближе к повозке, поздоровался с Макаром и извинительным грустным взглядом посмотрел на Соню.
- Митроша, - тихо сказала она ему вслед, - зайди ко мне сейчас на минутку. Я у фельдшера стою.
Митрофан кивнул головой.
- Батя, - попросила Соня отца, когда они подъехали к дому, - ты у меня умный и добрый. Поезжай сейчас же в Федоровку, чтоб все видели, что ты уехал засветло. И жди там Митрофана. Он придет не один...
- Что ты задумала, дочка? - тревожно перебил Макар.
- Что задумала, батя, то на сердце лежит. Не убивай меня лишним горем. Сделай, как прошу. Отвези их к станции...
- А крюк-то какой, доченька. Заподозрят.
- До станции Митрофан отвечает за все. Ты молчи. А один останешься говори, что дочь посылала сахару купить. Денег еще возьми. - Она достала пачку денег. - Откупись, коль что. Они все продажные! Я-то знаю!
- Ну, прощай, дочка... Господь тебя простит за добро.
Макар перекрестился и тронул лошадь.
Соня торопливо вошла в дом.
Вскоре прибежал Митрофан и, заметив, что Соня одна, кинулся к ней, впился пухлыми губами в ее холодную щеку. Но Соня отстранила его.
- Митроша, любишь меня?
- Зачем, Соня, такие слова говоришь?
- Так вот... пришел час испытать тебя.
Митрофан побледнел.
Соня прильнула лбом к его колючему подбородку и тихо добавила:
- Я приду вечером к амбару и, передам приказ командира полка привести арестованного.
- А кто там сидит?
- Дядя Ефим из Кривушинской коммуны... Юшка!
- О господи, Сидор убьет меня за него. Он ведь Тимошку у него убил.
- А тебе и не надо возвращаться к Сидору.
Митрофан обалдело уставился на Соню:
- Как так?
- Вместе с Юшкой уйдешь. До Федоровки под конвоем веди... Мой отец вас ждать будет на краю села. Гоните к станции. Там бронелетучка ходит. Тебя за Юшку простят.
Митрофан забормотал в страхе молитву, и Соня увидела, что глаза его трусливо остановились на иконе.
Митрофан упал на колени:
- А ты-то как же? Помру без тебя.
Соня подумала.
- И я скоро уйду. Настю из Падов знаешь? Она спасет меня, защитит. Слышишь? Жди меня. Ну?
Митрофан поднялся.
- Ты только дядю Сидора отвлеки как-нибудь.
- Я к нему сразу вернусь. Чаю попрошу.
- А муж-то где?
- В разведку услали к Инжавину. Обещал мне новые серьги достать. - И Соня горько улыбнулась.
Это напоминание о серьгах больше всего подействовало на Митрофана. Он как-то напружинился, распрямился.
- Ну, прощай, коль что, Сонюшка. Помни, за тебя на смерть иду.
- С богом, Митроша. - Она притянула его к себе, погладила пальцами отросшие вихры на затылке...
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
1
Февральским вьюжным днем двадцать первого года, приминая снег Кремлевской площади подшитыми валенками, тамбовские ходоки-крестьяне протаптывали исторический след к ленинской правде... Остались в тревоге и страхе их семьи там, далеко, в глухих волостях Тамбовской губернии, где озверевшие от неудач эсеро-бандитские шайки уничтожают всякого, кто сочувствует советской власти, кто помогает коммунистам. Давно уж не были ходоки дома. Взяли их красные вместе с сотнями других крестьян как заложников из "бандитских" сел, а когда всех отпустили, то им, пятерым, предложили поехать в Москву, к Ленину, чтобы рассказать вождю о крестьянском житье-бытье.
Все они простые хлебопашцы, принявшие от отцов неизбывную тоску по свободной земельке. Среди них только один сочувствующий коммунистам крестьянин Пахотноугловской волости Иван Анисимович Кобзев. Да и он колеблющийся.
Рядом с ним шагает односельчанин Иван Гордеевич Милосердов. С разговорами все осторожничают - чего затевать разговор с посланцами других волостей! Молчит Кобзев, молча вздыхают все. Развратила душу тамбовских крестьян антоновщина. И без того угрюмые, молчаливые, совсем замкнулись - от страха и неизвестности...
...Вот и широкая лестница... К нему, "самому главному большевику", как сказал грушевский ходок Соломатин.
Провожатый ввел их в приемную и предложил раздеться. Мужики наотрез отказались снять свои шубенки, будто без них они останутся совсем беззащитными и слабыми. Недолго пришлось ждать. Из кабинета Ленина вышел секретарь Тамбовского губкомпарта Немцов.
- Владимир Ильич приглашает пройти к нему.
Когда шли, ожидая встречи, в душах страшок трепетал, а переступили порог - и все "обыкновенно".
Ленин встретил их приветливо.
- Что же вы не раздеваетесь, товарищи? - гостеприимно развел руками Владимир Ильич.
- Да не жарко вроде, - глухо пробасил Соломатин, - да и стыдно заплаты оказывать посконные...
Разоружила мужиков ленинская приветливая улыбка, задвигались, зашуршали шубейками... Кто-то свою под кресло норовит заткнуть. Ленин замечает движение, ведет мужика к вешалке.
И вот сидят они перед ним - руки лопаточками на колени положили, будто наготу свою прикрывают. Острые глаза вождя вглядывались в усталые лица мужиков из "бандитских селений", а мужики мялись, покашливали: никто не хотел начинать говорить.
- Дорогие товарищи крестьяне-тамбовцы, объясните мне, пожалуйста, чем вы недовольны, что у вас там делает банда Антонова?
Самым смелым оказался Василий Бочаров из Бахарева:
- Бандиты грабят советские хозяйства, потребиловки... У крестьян отымают скот, лошадей, сбрую, фураж. - Сделав небольшую паузу и опустив глаза, добавил: - А после приходят красные и тоже... обижают крестьян... А главное - Советы наложили непосильную продразверстку...
- А в восемнадцатом и девятнадцатом как вы выполнили разверстку? спросил Ленин.
- Тогда выполняли без скандала. А в этом году сильный неурожай, разверстку выполнить невозможно... Не обижайся, товарищ Ленин, это мы говорим от общества.
- Вот и хорошо, что от общества. Говорите все, что наболело. Советская власть - власть рабочих и крестьян... Ваша власть.
- Пока что только рабочих, - буркнул кто-то.
- Это эсеровский бред, без союза рабочих с крестьянами не будет советской власти.
Строгие, твердые слова вождя растопили недоверие мужиков, и они вдруг заговорили все разом, жалуясь на свои судьбы, на злоупотребления "местных властей", на "полный развал крестьянской жизни".
Ленин не нарушал естественного хода беседы, изредка задавал вопрос, успевал схватить суть из каждой фразы перебивающих друг друга крестьян; записывал цифры, факты...
Может быть, именно в те минуты острой беседы и рождались ленинские мысли, которые чуть позже он выскажет, выступая на съезде транспортных рабочих России: "...Крестьянство должно было спасти государство, пойти на разверстку без вознаграждения, но оно уже не может выдержать такого напряжения, и потому в нем растерянность духа, колебание, шатание, и это учитывает враг".
А ходоки, чувствуя, как внимательно слушает их вождь, да еще и записывает, стали, может быть, впервые в жизни такими откровенными.
- Очень обидно, - заговорил Соломатин, - что продагенты наш труд крестьянский оскорбляют. Берут, к примеру, картошку... Мы ее свозим, а она там лежит, пока не сгниет, и нас же это место очищать заставляют. Жалко ведь, что нашим трудом красноармеец или рабочий не пользуется.
Ленин быстро записал на листке: "Берут. Гноят..." - и резко подчеркнул эти два слова. На том же листке появляется новая запись: "Соли нет. Раз только давали за вывоз дров". И снова подчеркивает написанное.
- Мы, будучи в осажденной крепости, не могли продержаться иначе, как применением разверстки. Мы брали излишки, а иногда и не только излишки, а кое-что необходимое вам, лишь бы сохранить способной к борьбе армию и не дать промышленности развалиться совсем.
Ходоки слушали Ленина, затаив дыхание, они верили ему и хотели знать все от него самого.
- Если вас обижают местные власти, сообщайте губернским властям, а если надо, то и в Москву, в Кремль. Пишите мне лично. Вы, крестьяне, вместе с рабочими проливали кровь за свободу, за власть Советов, за свою власть. Так держите ее крепко вместе с рабочими в своих руках. И тогда увидите, какая это будет власть! Выбирайте самых честных людей из крестьянства в советскую власть! А пока вам трудно, я знаю. Но прошу вас: передайте всем тамбовским крестьянам: надо потерпеть, сознательно помочь своей власти разогнать врагов, чтобы строить новую жизнь. А теперь я хочу сообщить вам, что с вашей губернии решено снять продразверстку досрочно. Вы довольны?
