Лив Нансен-Хейер - Книга об отце (Нансен и мир)
Но у него хватило внутренней силы, чтобы преодолеть одиночество. Любя жизнь и все ее проявления с детской непосредственностью, он теперь поставил перед собой задачу наедине с собой решить все трудности и добиться новой ясности. И с годами он создал более прочную и надежную основу для своего мировоззрения и понимания жизни.
В статье для «Форума» он изложил рационалистическую сторону своего миропонимания, зато в Сент-Эндрюсе, не скованный необходимостью обосновывать свои мысли философскими и эмпирическими доказательствами, он высказался непосредственно и горячо. Здесь он делает упор на творческой силе мысли, на реальном значении мечты в деле поисков новых, более высоких целей, на знании как основе целеустремленной жизни, на значении воли и настойчивости. Эта речь проникнута непосредственным чувством, и оно-то и придало такую весомость его взглядам.
Посвятив себя после войны работе на благо человечества, он ценил в государственных деятелях волю к терпимости, а не обычную политику с позиции силы. Благодаря этому он занимал в Женеве совершенно особенное положение — единственное, которое позволило ему решать поручаемые задачи согласно своим убеждениям и взглядам. Он стоял на том, что особая миссия и права малых государств в Лиге наций являются символом всего того, что необходимо в будущей международной политике. Конкретно это выражалось в его борьбе против агрессии Муссолини и за то, чтобы Лига наций контролировала положение в подмандатных странах.
Нансена-ученого в последние годы затмил Нансен — политический деятель европейского масштаба. С другой стороны, его полярные экспедиции, совершенно естественно, получили большую известность, чем его научная работа, несмотря на то что его гренландский поход, а также экспедиция на «Фраме» были совершены с научными целями. И все же он был ученым — всей душой и сердцем. Куда бы он ни попадал, путешествуя или выполняя поручения, не имеющие отношения к науке, он повсюду собирал материалы и сведения, которые могли расширить наши знания о Земле, ее народах и законах природы.
Профессор Харальд У. Свердруп пишет: «Если взглянуть на научную работу Нансена, то становится понятным, что именно те свойства, которые сделали его великим исследователем Арктики, пронизывают и всю его научную работу. Эти свойства — воображение и комбинационный талант, смелость и вера в собственный разум, которые не покидали его даже в том случае, когда его выводы не совпадали с общепринятым мнением. Это скрупулезность в сочетании с пониманием того, что мелочи не должны заслонять общую картину. И все это дополнялось редкой настойчивостью и трудолюбием».
В том научно обоснованном мировоззрении, которому Нансен был верен до конца своих дней, основным было признание закономерности мироздания — его величия и целостности. Но, с другой стороны, он всегда подчеркивал, что для мира духовного не существует пространства и времени. И духовную сферу он считал неотъемлемой привилегией человека, отличающей его от всей одушевленной и неодушевленной природы. Этот эмоциональный мотив всей своей деятельности и мировоззрения в речи, прочитанной в Сент-Эндрюсе, он выразил образом, заимствованным у Бьёрнсона: «...и прямо к свету и к небосклону возносит храбрость».
Да будет мне, как дочери Нансена, позволено сказать, что над его жизнью я вижу этот свет и этот небосклон.
XVIII. ПОСЛЕДНИЕ ДНИ ОТЦА
Настал наконец неизбежный момент, когда отцу пришлось расплачиваться за годы, проведенные в тяжком труде без достаточного отдыха. Быть осторожным он не умел, да и не хотел никогда. Вечно нужно было спешить. Передвигался он чуть ли не всегда только бегом, как дома, так и на улице. Было что-то такое в его темпераменте — не суетливость, но быстрота, не нервозность, но энергия. Мы все знали, что когда-нибудь они иссякнут.
И вот настал день, когда ему пришлось притормозить, когда он оказался последним на лыжне, и эта жизнь, отданная спасению других жизней, начала клониться к закату.
Потом настал день, когда его гроб, покрытый норвежским флагом, поставили в актовом зале университета и прощаться с ним пришли самые дорогие его сердцу существа, те, ради которых он, вероятно, в первую очередь посвятил себя делу помощи,— пришли дети. В день национального праздника Норвегии, 17 мая 1930 года, прошла мимо его гроба с флагами и знаменами процессия детей.
Восемь студентов стояли в почетном карауле у гроба в те часы, когда мимо него проходили дети. Студенты тоже были охвачены скорбью, серьезны. Когда приглашенные собрались в колонном зале и пришли король Хокон с кронпринцем Олафом, студентов сменили восемь человек из числа родственников, друзей и сотрудников Нансена. Первыми стояли его брат Александр и Эрик Вереншельд, затем капитан «Фрама» Отто Свердруп и генерал-майор Улаф Кр. Дитрихсон, сопровождавший отца в походе по Гренландии. Дальше стояли Бьёрн Хелланд-Хансен и Софус Торуп, а за ними — дядя Улаф Сарс и Филип Ноэль-Бэйкер, который приехал от имени Лиги наций.
Ровно в 13 часов прогремел салют с Акерсхуса, это был знак к двум минутам молчания. На площади, на улицах, где собрались тысячи людей, наступила тишина. Вся страна в молчании прощалась с Нансеном. (44) Затем из актового зала раздалось два глухих аккорда, и оркестр под управлением Исая Добровейна открыл панихиду траурным маршем Грига. К гробу подходили ректор университета профессор Сем Селанд, президент стортинга Карл Иоахим Хамбру и премьер-министр Юхан Людвиг Мувинкель и произносили речи, в которых каждый по-своему выразил скорбь, охватившую весь норвежский народ. Скорбел весь мир, но самую большую утрату понесла Норвегия.
«Прощание так тягостно потому, что он так долго был вождем, к которому обращались взоры всего народа, как только появлялась нужда в человеке, вокруг которого можно было объединиться,— сказал ректор Селанд.— Для многих из нас важно еще и то, что он был героем нашей молодости, что его образ стоит перед нами как воплощение высочайшего идеала человека и, чем лучше мы его узнавали, тем больше любили.
Даже те, кто не был знаком с ним лично и не работал с ним, теперь, когда его унесла смерть, увидят, как дорог он им был и как неразрывно вся наша новейшая история связана с его именем, отмечена печатью его личности и его деятельности. Само сознание, что в трудный момент мы можем обратиться к нему за помощью, а мы обращались к нему часто, придавала уверенность всей стране».
Могучий голос президента стортинга заполнил высокий зал, он был слышен даже на площади.
«В этот час,— сказал он,— Нансен снова сплотил вокруг себя весь норвежский народ. Отовсюду стремятся мысли к этому гробу, сливаясь в чувстве горя и скорби, всех объединяет сознание, что пройдена крупная веха в жизни нашего народа, что последний великий человек нашего национального подъема ушел от нас, они сливаются в чувстве благодарности Нансену за то, что он жил, и за то, что он нам дал. В его сердце жил майский день, для него само имя нашей страны было смыслом и целью жизни. Путь его был — вперед! Его целью была Норвегия!»
Наконец выступил премьер-министр:
«Дорогой Фритьоф Нансен! Семнадцатого мая ты лежишь, покрытый флагом, который ты поднял выше и пронес вперед дальше, чем кто бы то ни было.
Не только мысли здесь присутствующих, не только мысли тех, для кого Норвегия — родное имя, мысли всего мира устремлены в этот час к человеку, о котором по праву можно сказать словами Бьёрнсона об Уле Булле: «Он был окружен почетом, но любовь лучше почета». Фритьофа Нансена любили тысячи людей, которым он протянул руку помощи в трудную минуту. Он растопил лед между народами».
Добровейн дал знак оркестру. Мы встали, и повсюду — на площади, на улицах раздалось: «Да, мы любим». Я невольно вспомнила Бьёрнсона, когда о нем упомянул премьер-министр Мувинкель, Бьёрнсона, который написал наш гимн и который сказал однажды, что жизнь Нансена — это гимн.
Народное шествие провожало Нансена в последний путь, этот путь был и самым коротким, и самым длинным. Медленно двигалась процессия от университета по улице Драмменсвейн, впереди четверка лошадей медленно влекла гроб, за ним шли восемь его друзей, дальше студенты, а дальше тысячи людей. Вдоль всей дороги стояли вереницы народу, все в светлых праздничных нарядах в честь 17 мая, но все стояли молча, опустив перед собой флажки.
В крематории не было ни священника, ни речей, только музыка. Когда оркестр играл «Смерть и девушка», я вспомнила маму и как отец любил слушать в ее исполнении песни Шуберта. Цветы закрыли весь гроб. Не знаю, когда опустили его под пол. Все казалось таким нереальным. Мы сидели погруженные в думы и воспоминания. Последней запомнилась тихая, грустная песня «Я вечером так поздно лег». Я нечаянно взглянула на короля Хокона. По его щекам текли слезы. Для многих, очень многих из нас отец был таким человеком, которого уже никто не мог заменить.
