Софья Короленко - Книга об отце
"Украинский вопрос - это тоже своего рода запутанный узел, который многие стремятся разрубить в угоду поверхностному и ложно понимаемому "русскому патриотизму". Эти стихийные склонности части добровольчества встречаются, к сожалению, с колебаниями и порой очень досадными обмолвками сверху. Так, в первом же обращении новой власти, расклеенном на улицах Полтавы... среди других распоряжений заключается короткий приказ: "Все вывески на галицийском языке должны быть немедленно сняты".
Галицийский язык. Почему же он галицийский, а не украинский? Значит, на Украине нет своего особого родного языка, и Шевченко писал по-галицийски?.. Неудобство таких официальных обмолвок состоит особенно в том, что заурядная практика придает им распространительное толкование. И вот на улицах Полтавы стали часто повторяться эпизоды в таком роде. К группе местных жителей подходит доброволец с винтовкой и приглашает помочь ему снять эту вывеску "на собачьем языке". Оскорбленные жители не двигаются с места. Доброволец кое-как сбивает вывеску винтовкой...
Другой случай: по улице едут добровольцы-офицеры. По тротуару идет компания, среди которой видны девушки-украинки в своих живописно расшитых сорочках. Офицерам приходит в голову желание позабавиться над этой "национальной особенностью". Они спешиваются, один из них останавливает компанию и спрашивает {343} девушек, что это у них за азиатские костюмы? Вот неудобство официальной обмолвки: украинский язык сначала обращается в галицийский, а затем... прямо в собачий. А распространенные по всей России украинские (малороссийские) костюмы квалифицируются прямо как азиатские и вызывают на дерзость".
В первые же дни отец с депутацией от города был у Штакельберга, начальника гарнизона.
"Штакельберг принял нас в Гранд-отеле,- записано в дневнике 18 (31) июля 1919 года.-Проходя по этим лестницам и коридорам, я вспомнил петлюровские времена, Чижевскую, Машенжинова, есаула Черняева... Теперь здесь тихо. "Контрразведка" помещается в Европейской гостинице, на Петровской..."
В разговоре с генералом Штакельбергом по поводу продолжавшихся грабежей и случаев бессудных расстрелов отец попытался выяснить также и недоразумение с "галицийским языком". Он сказал, что "недостаточно окрестить галицийским языком язык Котляревского, Квитки, Шевченко, чтобы оправдать его гонение...". Генерал выслушал депутацию очень внимательно, и затем последовали приказы. Воспрещено было и срывание вывесок. "Случаи вроде вышеприведенного стали значительно реже. Но они все-таки были. Они успели оскорбить тысячи людей..."
Тяжелая болезнь отца прогрессировала, а жизнь требовала усиленной работы, и поэтому он решил принять приглашение доктора В. И. Яковенко и провести несколько недель в его санатории на Бутовой горе близ станции Яреськи Киево-Полтавской ж. д. Мать вспоминает, что они совершили переезд в теплушке, наполненной военными, радостно встретившими отца и называвшими себя его учениками. Всю дорогу отец разговаривал с теми из них, которые оказались участниками {344} военных судов. Прощаясь, он сказал, что тот, кто считает себя его учеником, не вынесет ни одного смертного приговора по политическим преступлениям, так как политические смертные казни не могут быть оправданы никакими условиями борьбы.
... Семья доктора В. И. Яковенко, жившая тогда одиноко на Бутовой горе, проявила большое радушие и заботу об отце. Отец отдыхал, отдавшись литературному труду. Здесь он дописывал очерки "Земли, земли!" и продолжал третий том "Истории моего современника". К началу октября 1919 года отец закончил работу, и родители собирались вернуться домой, когда новый фронт надолго отрезал их от Полтавы.
"Мы было уже наметили сегодняшний день (4 октября) -днем своего отъезда. Но... помешала нам "политическая ситуация",.. Появились банды. Яреськи заняты добровольными отрядами, охраняющими мост. До нас сюда проникают разъезды. Говорят, - это от Хорола идут какие-то разбитые банды или отряды большевиков. На Сорочинцы, по слухам, налетел какой-то 2-й полк загадочной ориентации: черное знамя с надписью "Смерть буржуям и жидам"... Но сплошного погрома не было и даже... расплачивались за продукты. Теперь все еще несколько тревожно, и поезда пока не ходят. Значит, поневоле застрянем... Вчера с утра была слышна канонада... От нас видна железная дорога от Яресек до Гоголева и обыкновенно видно, как идут поезда. Теперь пусто. А если подымит локомотив, то это значит, что идет броневик или бронепоезд. Ни телеграмм нельзя послать, ни проехать в Полтаву. Мост у Решетиловки взорван теми же бандами. Беспокоимся о полтавцах и... сидим. Ничего не поделаешь. Досиделись до холода и придется, когда восстановятся сношения, сначала ждать теплой одежды... Окончил статью о земле и кончаю первую часть III тома "Современника"..." {345} Строки эти отец писал в Крым сестре Наталье 4 (17) октября 1919 года, которая, заболев, уехала из Полтавы 5 сентября с девочкой и мужем. Они также были позднее отрезаны линией фронта и смогли вернуться только через год, в ноябре 1920 года. В нашей квартире оставались я, тетка отца Е. И. Скуревич и мой друг М. Л. Кривинская, с которой мы вместе работали в детских колониях. Часть детей при наступлении добровольцев успела эвакуироваться вместе с отступавшей Красной Армией, но оставшиеся три тысячи ребят были разбросаны в разных уездах и находились в очень тяжелых условиях. Учительский персонал не везде был на месте, внутренние трения порой кончались доносами в контрразведку. Объезд колоний для раздачи денег был сопряжен с большой опасностью. Но все-таки нашлась группа работников, несмотря на опасность, до конца оставшаяся верной взятым на себя обязанностям. Выручали порой письма и обращения отца, они же помогли нам добиться освобождения всех арестованных работников.
Наша квартира и в отсутствие отца оставалась неприкосновенной и продолжала служить нейтральной зоной во все время гражданской войны. Когда в октябре 1919 года каким-то военным отрядом были разгромлены арестантские роты и освобождены арестованные,- я помню, к нам пришли женщины с детьми и молоденькая комсомолка. Они надеялись, что здесь смогут быть в безопасности до прихода Красной Армии. И действительно, наша квартира и ее обитатели оставались неприкосновенными.
ПОСЛЕДНИЕ ГОДЫ
После прекращения военных действий отцу и матери удалось возвратиться в Полтаву. Возобновляя в 1920 году свой дневник, отец записал: {346} "29-го декабря (старого стиля) прошлого года мы вернулись из Шишак. 28-го выехали оттуда на вокзал. Ночь провели в Яреськовском вокзале. Впечатление мрачное и своеобразное. Вокзал не освещенный. Мы устраивали светильни: бумазейный фитиль и кусок сала. Вечером вокзал кажется мертвым: всюду темно, только в одном окне виднеется тусклый свет: это у лесовщика умерла дочь, и семья проводит печальную ночь. При отступлении большевиков был разрушен мост. В Решетиловке тоже правильного движения не было, потом оно {347} вовсе прекратилось... Ветер налетает с снежных полей, пройдут по рельсам пешеходы в Миргород или Сагайдак, порой слышна канонада. Где-нибудь стреляют бандиты. И опять тихо. Когда порой раздается какой-нибудь сигнал на перроне, то впечатление такое, будто это говорят какие-то призраки..."
"Вернулся я из санатория... не особенно поправившись. Пожалуй, наоборот, сердечное утомление усилилось... Видел там, как деникинцы распоряжались в деревне. Бог с ними", - писал он 16 (29) марта 1920 года Л. П. Белоконскому.
"Во время нашего отсутствия в Полтаве происходили тревожные события: деникинцы бежали в панике...
Смотришь кругом и не видишь, откуда придет спасение несчастной страны. Добровольцы... отметили свое ... господство, а особенно отступление, сплошной резней еврейского населения (особенно в Фастове, да и во многих других местах), которое должно было покрыть деникинцев позором в глазах их европейских благожелателей. Самый дикий разгул антисемитизма отметил все господство этой не армии, а действительно авантюры... Вообще в этой "партии порядка" - порядка оказалось гораздо меньше, чем при большевиках.
Впечатление такое, что добровольчество не только разбито физически, но и убито нравственно. От людей, вначале встретивших их с надеждой и симпатиями, приходится слышать одно осуждение и разочарование..." - записал отец в дневник 8 (21) января 1920 года.
И в письме к А. Г. Горнфельду 17 (30) марта, кратко сообщая о событиях, происшедших при добровольцах, отец заключал:
"...С этой стороны ждать нечего, кроме дикой реакции..." Ему же он пишет 6 мая: {348} "Во время деникинского захвата Полтавы я, по старой памяти, не утерпел и послал 6 писем о безобразиях, которые здесь творили добровольцы. Здесь цензура запретила, а там провели. Теперь это добровольчество уже в прошлом. "Память его погибе с шумом", и бог с ним. Утопия, только обращенная назад".
После возвращения отца в Полтаву к нему вновь потянулись люди со своим горем и обидами.
