Анатолий Абрашкин - Русский Дьявол
Гоголь — великий провидец. Созданные им образы узнаваемы нами, потому что они эпические, вечные. Какими муками далась ему эта жизненная правда, знает только он сам. Даже разговоры на дьявольские темы не проходят бесследно, а тут написаны целые тома по демонологии и чертовщине…
Судить о нашем великом писателе нужно с большой долей осторожности. Гоголь — фигура настолько исключительная, что ее чрезвычайно трудно охарактеризовать однозначно. Те же самые люди, которые называли его плутом и сумасшедшим, в другие минуты с такою же искренностью считали его пророком, учителем, даже прямо «святым» и «мучеником». С. Т. Аксаков, который писал в 1847 году, при жизни писателя: «Я вижу в Гоголе добычу сатанинской гордости», — пишет через пять лет после смерти его: «Я признаю Гоголя святым; это истинный мученик христианства». Современников, видевших писателя на смертном одре, поразило выражение его лица. Оно казалось им живым. Писатель уходил в мир мертвых душ с живым выражением лица. Гениальный хохол, он таки надул Черта!
Глава 13
Бесочеловеки Федора Достоевского
Как всякий гениальный писатель, Достоевский неисчерпаем. Год за годом, пока живы люди, будут появляться исследования, посвященные его творчеству. В отличие от Лермонтова и Гоголя, его, однако, нельзя назвать таинственным или загадочным. Скорее, наоборот, Достоевский открыт, он проповедник, стремящийся достучаться до сердец людей через понятные, привычные образы страдающих, униженных и оскорбленных. Но на этом пути Достоевский проникает в такие тайники человеческой психики, которые и не снились другим авторам.
Достоевского можно назвать первооткрывателем Черта с человеческим лицом. Повадки, приемчики, всевозможные уловки, ужимки и ухватки — все это углядел и описал он в своих произведениях. Люди, одержимые Чертом, — бесноватые, или бесочеловеки, — были постоянным предметом его анализа и художественного описания. Кажется, что у Достоевского и нет ни одного героя без чертовщинки в глазах, так скрупулезен его взгляд и так глубоко он заглядывает в человеческие души. Но есть и в мире бесочеловеков свои титаны.
Колядка про ГолядкинаУ Достоевского есть одно очень оригинальное сочинение с подзаголовком «Петербургская поэма». Называется оно «Двойник» и посвящено описанию явления Черта титулярному советнику Якову Петровичу Голядкину. Черт этот, на удивление, не похож на то привычное рогатое чудище, которое рисует нам народная традиция. Черт объявляется перед читателем в человеческом образе, причем оказывается, что он как две капли воды схож с героем поэмы. Писатель именует его Голядкин-младший или Голядкин-второй. Это двойник Голядкина-старшего, Голядкина-человека, который имел несчастье влюбиться в дочку статского советника Олсуфия Ивановича Берендеева, благодетельствовавшего ему какое-то время. Но добрые отношения иногда и пресекаются, к тому же для дочери Клары вдруг нашлась и более выгодная партия в лице племянника начальника отделения в том служебном месте, в котором числился и господин Голядкин в качестве помощника своего столоначальника. Звали начальника Андреем Филипповичем, сам же Голядкин за глаза прозывал его медведем.
Череда горестных для нашего героя потрясений началась с того, что вначале его не пустили на бал в честь дня рождения Клары, а потом, когда он все-таки проник туда и при всех постыдно оконфузился, с позором выгнали. Тут-то в холодный ноябрьский вечер и возник перед ним гражданин странного вида. «Он тоже шел торопливо, тоже, как и господин Голядкин, был одет и укутан с головы до ног и так же, как и он, дробил и семенил по тротуару Фонтанки частым, мелким шажком, немного с притрусочкой». Приключения, которые впоследствии пережил Яков Петрович, не поддаются краткому рассказу, их стоит подробно перечитать. Самое любопытное, что они настолько же фантастичны, насколько и реалистичны. Мастерство и творческий метод Достоевского таковы, что читатель постоянно колеблется от неверия к вере, от ощущения небывальщины к самой суровой правде. Писатель как бы проверяет на прочность его психику, показывает ему возможные пути нисхождения в умственный ад, в руки врача Крестьяна Ивановича Рутеншпица!
В одном из писем брату Достоевский, упоминая о «Двойнике», признается: «Тебе он понравится больше «Мертвых душ». Известно, что Федор Михайлович оценивал поэму Гоголя очень высоко. В «Дневнике писателя» за 1876 год он пишет, что «Мертвые души» и «Женитьба» — «самые глубочайшие произведения, самые богатые внутренним содержанием, именно по выводимым в них художественным типам. Эти изображения, так сказать, почти давят ум глубочайшими непосильными вопросами, вызывают в русском уме самые беспокойные мысли, с которыми, чувствуется это, справиться можно далеко не сейчас; мало того, еще справишься ли когда-нибудь?». И вот один из этих шедевров, «глубочайших произведений» писатель сравнивал со своей повестью и даже находил, что она может более прийтись по душе читателю. Это высказывание указывает на существование какой-то внутренней связи «Двойника» и «Мертвых душ», каких-то невидимых на первый взгляд параллелей.
На родство тематики и сюжетов Гоголя и Достоевского указывалось неоднократно. Так, Андрей Белый писал:
«Словесная ткань Гоголя расплетаема на элементы (ходы): сюжетные, жестовые, словесные. Во второй фазе (творчества, т. е. в период написания петербургских повестей. — А. А.) всюду у Гоголя появляется, с одной стороны, безродный, бездетный, безбытный чудак, вброшенный в марево петербургских туманов и развивающий в уединении дичь: мономан Башмачкин, юный Чартков, сумасшедший Поприщин, опиоман Пискарев; с другой стороны, юркает безлично-серый проныра и плутовый пошляк (Ковалев, Пирогов (герой «Невского проспекта». — АЛ.)); среди этой компании бродят отчетливо демонические фигуры: неумолимый доктор, украшенный смолистыми бакенбардами и дающий «большим пальцем щелчка» («Нос»), и подозрительный ростовщик.
Эту тему подхватывает молодой Достоевский, которого «Двойник» напоминает лоскутное одеяло, сшитое из сюжетных, жестовых и слоговых ходов Гоголя: те ж бакенбарды, ливреи, лакеи, кареты в дующем с четырех сторон сквозняке; «не оставливающий на себе <…> ничьего внимания» чудак Голядкин подобен незначительному, «как муха», Башмачкину, тот — довольно плешив, этот — «довольно оплешивевшая фигура»; тот — подмигивает, подхихикивает, потирает руками; этот «улыбался и потирал <…> руки»; «судорожно потер <…> руки и залился тихим, неслышимым смехом»; «трусил <…> мелким частым шажком». Башмачкин, выживи и рехнись, как Поприщин, влюбленный в дочь «его превосходительства», стал бы Голядкиным, влюбленным в Клару Олсуфьевну; как Поприщин, ворвавшийся в комнату «предмета», Голядкин ворвался на бал и пытался с возлюбленной отхватить польку; Голядкин договорился до иезуитов; Поприщин — до испанских дел; Башмачкин косноязычит: «того-этого»; Голядкин косноязычит: «ничего себе», «стою себе»; тема же бреда Голядкина взята из «Носа» с тем различием, что нос Ковалева стал статским советником другого ведомства; двойник же Голядкина, вынырнувший из подсознания патрона, явился на место службы его, чтобы выгнать со службы; там ужас, что нос убежал; здесь — что двойник прибежал; картина встречи Голядкина старшего с младшим взята из «Шинели»: та же метель, но с дождем; «ночь <…> дождливая, снежливая, чреватая <…> жабами», которую и схватил Башмачкин… Голядкину надуло на жабу, а <…> двойника, привидением, на него напавшим; Башмачкин же обернулся сам нападающим привидением».
Голядкин-младший похож на героев петербургских повестей. Это еще один призрак, кружащий вместе со своим хозяином по петербургским улицам, призрак Невского проспекта. Достоевский развивает тему, предложенную в свое время Гоголем в петербургских повестях, он детально исследует те моменты, где его предшественник ограничился только намеком или указал лишь направление процесса нарушения психологического равновесия и фатального раздвоения личности. Он двинулся в глубь человека, попытался заглянуть в бездны, доступные разве что поэтическому воображению. Реалисту-повествователю они недоступны. Может, поэтому Достоевский назвал свое произведение поэмой. Во всяком случае, ее украшает не отточенность языка и художественность образов, а необыкновенно схваченные повороты умонастроений и душевные метания человека, вступившего в черную полосу своей жизни.
Но почему Достоевский сближал «Двойника» именно с гоголевской поэмой и даже полагал, что его повесть может более понравиться брату? Кажется, здесь мы обнаруживаем некую тайну писателя. Достоевский усвоил идеи и уроки Гоголя, но уже в «Двойнике» он претендовал на нечто большее, чем роль простого ученика и талантливого подражателя. Поэтому при всей понятности общей фабулы и сюжетной линии петербургской поэмы имеет смысл присмотреться к отдельным ее деталям и выделить оригинальные писательские находки.
