Анатолий Абрашкин - Русский Дьявол
Манилов — Ангел;
Коробочка — Кикимора;
Ноздрев — Черт;
Собакевич — медведь + Кощей;
Плюшкин — Баба-яга.
К каждому из них, в их заповедные уголки иного света, Чичиков входит особой дорожкой. Пристанище каждого из помещиков несет свои, особенные отпечатки мира мертвых душ. Вот и вступив в темные широкие сени плюшкинского жилища, Павел Иванович почувствовал, что «подуло холодом, как из погреба. Из сеней он попал в комнату, тоже темную, чуть-чуть озаренную светом, выходившим из-под широкой щели, находившейся внизу двери. Отворивши эту дверь, он наконец очутился в свету и был поражен представшим беспорядком. <…> Никак бы нельзя было сказать, чтобы в комнате сей обитало живое существо, если бы не возвещал его пребыванье старый поношенный колпак, лежавший на столе». Как говорится, приплыли… Если в доме Манилова еще чувствуется какая-то жизнь, там живет любовь и учатся дети, если у Коробочки хозяйство налажено и часы исправно отбивают время, если у Ноздрева полный хаос и в голове, и на деле, если Собакевич мертв духом, но наел брюхо и живет плотскими утехами, то у Плюшкина жизнь замерла. Время остановилось здесь. Кстати, Плюшкин чуть не подарил Чичикову испорченные часы, но и тут его остановила жадность. Воистину хочется воскликнуть вместе с Гоголем: «Грозна, страшна грядущая впереди старость, и ничего не отдаст назад, обратно! Могила милосерднее ее, на могиле напишется: «Здесь погребен человек!» На доме Плюшкина такую надпись можно было бы поместить еще при его жизни.
Границей ада имени Плюшкина служит двор. Как только бричка Чичикова выехала со двора, ворота в усадьбу были тотчас же заперты. Мертвое царство выпустило Чичикова на волю. Павел Иванович так ошалел от своих успехов, что всю дорогу был весел и даже запел «песню, до такой степени необыкновенную», что удивил даже видавшего виды Селифана. Впереди, однако, уже маячил город. «Были уже густые сумерки, когда подъехали они к городу. Тень со светом перемешалась совершенно, и казалось, самые предметы перемешалися тоже. <…> Наконец бричка, сделавши порядочный скачок, опустилась, как будто в яму, в ворота гостиницы…» Чичиков возвратился в свой покойный номер, где его встретил до боли знакомый запах Петрушки.
Итак, подведем итоги необычного путешествия Павла Ивановича. Каждый из пунктов его остановки — гостиница и усадьбы помещиков несут в себе отпечаток иного мира, царства призраков. Гоголь с великой тщательностью и большой художественной изобретательностью описывает каждый переход границ этого царства. Это оригинальный художественный прием. В своей уже упоминавшейся книге Е. А. Смирнова проводит параллели между отдельными фрагментами гоголевской и дантовской поэм. Но Ад у Данте — гигантская воронка внутри Земли с выходом на поверхность в противоположном полушарии. Попавший туда, погружаясь все глубже и глубже, последовательно проходит все круги ада. У Гоголя разработана совершенно иная «схема» ада. У него много входов и выходов, и Чичиков неоднократно пересекает его границу. Если у Данте отдельные участки (круги) ада соединены последовательно, то у Гоголя они параллельны. Конечно, наш писатель в чем-то ориентировался на дантовскую картину ада. Так, можно говорить, что описание усадьбы Манилова напоминает дантовский Лимб:
Высокий замок предо мной возник,
Семь раз обвитый стройными стенами;
Кругом бежал приветливый родник <…>
Мы поднялись на холм, который рядом,
В открытом месте, светел, величав,
Господствовал над этим свежим садом.
На зеленеющей финифти трав
Предстали взорам доблестные тени…
Манилов — единственный из персонажей поэмы, чей дом находится на возвышении. Душа этого помещика живет в своем возвышенном (надземном!) миру, который никак не похож на ад в нашем привычном понимании. Его вполне можно сравнивать с Лимбом, где еще не полностью торжествует тьма и есть некий источник света — «огонь, под полушарьем тьмы горящей». В Лимбе нет настоящих грешников, таков и Манилов, а об обитающих в Лимбе героях-язычниках (реально существовавших и мифологических) невольно напоминают греческие имена маниловских сыновей — Фемистоклюс и Алкид. Но, если говорить в целом, Гоголь, безусловно, опирался все-таки на более древнюю, отечественную фольклорную традицию. Тот же портрет маниловской усадьбы прекрасно соответствует тем изображениям того света, иного царства, которые в великом множестве присутствуют в русских сказках. Что ни говори, а «Мертвые души» — русская правда.
Да и нет нужды доказывать, что Гоголь придерживался системы, а не «кусочничал». Если уж один раз он назвал своего героя «червем мира сего», так уж не сомневайтесь и только следите, как этот пресмыкающийся тип будет «рыть землю» на границе верхнего и нижнего миров, ползая туда и обратно. Вот ведь и отъезд Павла Ивановича происходит при необычных обстоятельствах. Захотел он бежать незаметно из города, да вдруг оказывается, что надо подковать лошадей да перетянуть шину. На языке аллегорий эта свалившаяся как снег на голову неприятность означает, что в данный момент выезд из царства мертвых закрыт. Когда же он будет открыт и Чичиков сможет двинуться в путь? Двери ада приоткроются, когда начнутся похороны прокурора. Через них-то и выскользнет наш герой, подумав при этом: «Это, однако ж, хорошо, что встретились похороны; говорят, значит счастие, если встретишь покойника».
У Василия Шукшина есть рассказ с забавным названием — «Забуксовал». В нем совхозный механик Роман Звягин неожиданно для себя обнаруживает, что не понимает смысла лирического отступления Гоголя о несущейся по миру Руси-тройки. Измучившись вконец, он приходит за разъяснениями к школьному учителю.
«— Николай Степаныч, — сразу приступил Роман к делу, — слушал я счас сынишку… «Русь-тройку» учит…
— Так.
— А кто в тройке-то? — Роман пытливо уставился в глаза учителю. — Кто едет-то? Кому дорогу-то?..
Николай Степаныч пожал плечами.
— Чичиков едет…
— Так это Русь-то — Чичикова мчит? Это перед Чичиковым шапки все снимают?
Николай Степаныч засмеялся. Но Роман все смотрел ему в глаза — пытливо и требовательно.
— Да нет, — сказал учитель, — при чем тут Чичиков?
— Ну, а как же? Тройке все дают дорогу, все расступаются…
— Русь сравнивается с тройкой, а не с Чичиковым. Здесь имеется… Здесь — движение, скорость, удалая езда — вот что Гоголь подчеркивает. При чем тут Чичиков?
— Так он же едет-то, Чичиков!
— Ну и что?
— Да как же? Я тогда не понимаю: Русь-тройка, так же, мол… А в тройке — шулер. Какая же тут гордость?
Николай Степаныч, в свою очередь, посмотрел на Романа… Усмехнулся.
— Как-то вы… не с того конца зашли.
— Да с какого ни зайди, — в тройке-то Чичиков. Ехай там, например… Стенька Разин, — все понятно…»
Ах, как бы обрадовался Гоголь, встреть он такого Романа Звягина! И сказал бы, правильно, правильно все сообразил, но не останавливайся на полпути, думай дальше. Прикинь, кто тянет чичиковскую бричку, последи за портретами той удалой тройки, что несет Русь. Трудятся в ней от всего сердца только двое — коренной (гнедой масти) и пристяжной (каурой масти). У второго есть особое прозвище — Заседатель, с ним, как говорится, все ясно. Коренной — это, конечно, символ работяги, мужика, без которого ни одно дело на Руси не сдвинется. Ну, а кто третий? Это чубарый — лукавый, который везет только для вида, оттого и костерит его Селифан «панталонник немецкий, бонапарт проклятый!». Чубарый — приживал, примерно такой же, как Чичиков. Вспомним, как городские чиновники гадали, не явился ли к ним под именем Чичикова переодетый Наполеон. У Гоголя ничего нет случайного, все продумано и имеет смысл. Чичиков тоже тянет бричку, он в упряжке, другое дело, что он везет только для вида. Выпрягите чубарого и посадите его пассажиром. Многое ли изменится? Кстати, чубарый конь имеет темные пятна по светлой шерсти, опять ни то ни се, ни толстый, ни тонкий, как Павел Иванович.
Да и, наконец, кто правит-то тройкой? Уж никак не Чичиков! Молодец, Роман Звягин, по делу забуксовал, а вот учитель оказался слабоват. И вопрос не прояснил, и Звягина обязал не тревожить сына своими вопросами. А сын, доживи он до перестройки и увидь новых русских в малиновых пиджаках, так напоминающих Павла Ивановича в его брусничном фраке, наверняка поклонился бы Николаю Васильевичу за правду о России.
Гоголь — великий провидец. Созданные им образы узнаваемы нами, потому что они эпические, вечные. Какими муками далась ему эта жизненная правда, знает только он сам. Даже разговоры на дьявольские темы не проходят бесследно, а тут написаны целые тома по демонологии и чертовщине…
Судить о нашем великом писателе нужно с большой долей осторожности. Гоголь — фигура настолько исключительная, что ее чрезвычайно трудно охарактеризовать однозначно. Те же самые люди, которые называли его плутом и сумасшедшим, в другие минуты с такою же искренностью считали его пророком, учителем, даже прямо «святым» и «мучеником». С. Т. Аксаков, который писал в 1847 году, при жизни писателя: «Я вижу в Гоголе добычу сатанинской гордости», — пишет через пять лет после смерти его: «Я признаю Гоголя святым; это истинный мученик христианства». Современников, видевших писателя на смертном одре, поразило выражение его лица. Оно казалось им живым. Писатель уходил в мир мертвых душ с живым выражением лица. Гениальный хохол, он таки надул Черта!
