Сергей Нефедов - История России. Факторный анализ. Том 2. От окончания Смуты до Февральской революции
Какая-то часть русских чиновников позаимствовала у немцев дисциплину и исполнительность, но далеко не все – поэтому Николай Iпредпочитал иметь на высших должностях настоящих немцев. В те времена формулярные списки чиновников не содержали сведений о национальности, но характерно, что среди членов Государственного Совета в 1853 году было 17 % лютеран (и кроме того, было много лиц с немецкими фамилиями, исповедовавших православие).[880] М. А. Корф писал в 1842 году: «Из 40 человек (членов Госсовета) едва ли найдется пять или шесть, и то из самых младших, которые в состоянии написать по-русски что-нибудь серьезное».[881] Подсчитано, что из 2867 государственных служащих, состоявших в период империи в высших чинах, 1079 человек (38 %) было иностранного, преимущественно немецкого происхождения.[882] «В немецких офицерах и чиновниках русское правительство находит именно то, что ему надобно, – писал А. И. Герцен, – точность и бесстрастие машины, молчаливость глухонемых, стоицизм послушания при любых обстоятельствах, усидчивость в работе, не знающая усталости. Добавьте к этому известную честность (очень редкую среди русских) и как раз столько образованности, сколько требует их должность… добавьте к этому полнейшее равнодушие к участи тех, которыми они управляют, глубочайшее презрение к народу… и всем станет понятно, почему народ ненавидит немцев, и почему правительство их так любит».[883]
Огорченный современник заметил: «Немцы завоевали Россию в то самое время, когда должен был завершиться процесс их собственного завоевания русскими. Случилось то же, что произошло в Китае с монголами, в Италии с варварами, в Греции с римлянами».[884] «Немецкий романтизм и немецкая механическая дисциплина были противопоставлены раскрепощенной энергии британцев и галлов», – добавляет А. И. Уткин.[885]
В этом третьем или четвертом по счету «немецком нашествии» на Россию явственно проявлялось то обстоятельство, что период правления Николая Iбыл не просто периодом традиционалистской реакции: да, это был период отторжения французского влияния, но возврат осуществлялся не к старинным русским традициям, а к предыдущей, павловской эпохе немецкого влияния – и к современной Николаю консервативной немецкой традиции.
Культурная вестернизация встречала естественное сопротивление народных масс. Поскольку официальная церковь была подчинена «немцам», то русская национальная реакция находила свое выражение в старообрядчестве. Во времена Петра I старообрядцы протестовали против правления «антихриста» массовыми самосожжениями. Затем раскольники замкнулись в рамках скрытной, но могущественной секты, стремящейся изолировать своих членов от «нечистого» внешнего мира. Староверы сохранили в неприкосновенности русскую культуру XVII века – стиль и технику иконописания, убранство церквей, традиционные народные мелодии, обряды, язык и народную поэзию.[886] Правительственные чиновники не раз отмечали массовый характер и сплоченность раскольнических сект. Например, в 1830-х годах ревизор сообщал из Пскова, что здесь имеется 7 тыс. «беспоповцев», это люди исключительно трудолюбивые, непьющие; они всемерно поддерживают вдруг друга, исправно платят подати, но притом ненавидят официальные власти.[887]
Националистическая реакция русского образованного общества проявилась в быстро развивавшемся движении славянофилов. Наиболее яркими представителями этого течения были А. С. Хомяков, Ю. Ф. Самарин, И. Д. Беляев, братья Константин и Иван Аксаковы. Славянофилы призывали вернуться к патриархальным порядкам Московской Руси, к Земским Соборам, патриаршеству, крестьянской свободе. К. А. Аксаков демонстративно облачился в истинно русский кафтан и отпустил окладистую бороду, но полиция немедленно предписала ему прекратить эту демонстрацию. Суть конфликта заключалась, разумеется, не в бороде. Славянофилы хорошо видели «немецкую» сущность николаевского режима, и Ю. Ф. Самарин осмелился откровенно описать засилье немцев в своих «Письмах об Остзейском крае». Ему пришлось некоторое время провести в тюрьме. «…Ты пустил в народ опасную идею, – объяснил Николай I Ю. Ф. Самарину, – толкуя, что русские цари со времен Петра Великого действовали только по внушению и под влиянием немцев. Если эта мысль пройдет в народ, она произведет ужасные бедствия».[888]
Немецкое влияние особенно явственно проявлялось в жизни армии. После короткого периода французских заимствований в армию вернулась прусская муштра: прусский строевой шаг, палочная дисциплина, «экзерциции» на плацу и ружейные «темпы». Происхождение этой «фрунтовой науки» не вызывало сомнений. «Это экзерцицмейстерство мы переняли у Фридриха II, – писал генерал И. Ф. Паскевич, – который от отца наследовал эту выучку. Хотели видеть в том секрет его побед, не понимая его гения, принимая наружное за существенное».[889] «Этот порядок получил, к сожалению, полную силу со времен вступления на престол императора Николая, – свидетельствует герой 1812 года Д. В. Давыдов. – И подлинно, относительно равнения шеренг и выделывания темпов наша армия бесспорно превосходит все прочие».[890] Император сам – как Павел Iи Фридрих Великий – командовал вахтпарадами и проводил строевые смотры. Офицеры уже не могли манкировать своими обязанностями, войска постоянно маршировали по плацу, дисциплина и порядок намного улучшились; армия была хорошо снабжена довольствием и обмундированием.[891] На калишских маневрах 1835 года прусскому королю были представлены войска одного из резервных корпусов русской армии, и король был изумлен точностью, с которой эта далеко не элитная часть выполняла все перестроения.[892] В 1852 году после очередной инспекции войск в Красносельском лагере Николай I «к истинному своему удовольствию нашел, что строевые образования сих войск доведены до высокой степени совершенства. Доказательством того служат необыкновенный порядок, спокойствие и вместе с тем быстрота и самая подробная отчетливость, с какими исполняются все движения и перестроения».[893] Качество огневой подготовки пехоты царя не интересовало, что отчасти объяснялось установкой на атаку в колоннах и малой эффективностью огня гладкоствольных ружей по сравнению с огнем артиллерии. Однако через три года царю пришлось убедиться в фатальном просчете, который был связан с недооценкой перемен, произошедших с появлением скорострельных нарезных ружей, штуцеров.
В 1850 году Россия была самым могущественным государством Европы: она имела армию в 1117 тыс. человек, что составляло 1,95 % населения (против 0,83 % при Екатерине II).[894] «Все без исключения источники, – пишет И. В. Бестужев, – свидетельствуют о том, что в способности русской армии разгромить любую другую армию (или армии) мало кто сомневался перед Крымской войной, не только в России, но и, скажем, в Австрии или Пруссии… Убеждение в том, что 200-тысячная (как это имело место в 1830 и 1849 гг.) или даже вся 700-тысячная полевая армия России с бездушной исполнительностью автомата способна раздавить все попытки сопротивления воле российского императора вне и внутри страны совершенно парализовало многих передовых русских деятелей того времени. Даже революционно настроенные круги, не говоря уже о либеральной оппозиции, нередко приходили в отчаяние от сознания „непобедимости“ самодержавия».[895]
Таким образом, никто не ожидал столь внезапного краха николаевского «регулярного государства». Глубинные процессы, обусловившие его крушение, протекали незаметно для современников – и, во всяком случае, не связывались ими с неотвратимостью перемен.
4.4. Борьба за ресурсы
Попытки проведения реформ и сопротивление дворянства отражают динамику отношений государства и элиты. Другим аспектом этих отношений, рассматриваемым в рамках демографически-структурной теории, была борьба за ресурсы. Согласно теории, в период Сжатия государство испытывает финансовые трудности, но не может значительно увеличить налоги из-за сопротивления элиты и народа. В отношении налогов политика Александра I была столь же робкой, как политика Екатерины II. Хотя в 1805 году начались войны с Наполеоном, царь не решался увеличивать налоги; как и при Екатерине, военные расходы финансировались путем печатания ассигнаций. Объем находившихся в обращении ассигнаций, составлявший в 1801 году 221 млн. руб., к 1809 году увеличился до 532 млн. руб. Естественно, это привело к бурной инфляции, и курс ассигнационного рубля упал в 1,7 раза: с 72 до 43 копеек серебром. Цена на хлеб в ассигнациях увеличилась примерно в том же соотношении, следовательно (учитывая, что доходная часть бюджета возросла незначительно), казна потеряла свыше трети своих доходов.[896] Государственный секретарь М. М. Сперанский утверждал, что существующие налоги с «умножением ассигнаций» и «повышением цен» упали с 1800 года в ущерб казне «более, нежели вдвое».[897]
