Сергей Парамонов - История руссов. Славяне или норманны?
Однако Одинец в нижеприводимом отрывке режет самого себя еще более чувствительным образом:
«Будучи маленьким человеком, смерд с давних пор фактически лишился возможности участия в обсуждении дел, касавшихся всей земли. Самое участие смердов в походе Ярослава против Святополка было решено новгородским посадником совместно с горожанами».
Итак, по Одинцу, новгородские смерды были бесправными ничтожествами и пошли в поход по решению посадника и горожан. Следовательно, Ярослав, платя им по 10 гривен, т. е. как старостам других областей, не знал «ничтожества» своих подчиненных и что они пошли в поход только по распоряжению посадника. Совершенно очевидно, что Ярослав своих подчиненных знал и посчитался не с социальным их положением, а с их действительными заслугами, он платил всем тем, которые разбивали его ладьи и кричали: оставайся, будем еще биться за тебя!
Что же касается разницы в оплате старост и смердов других областей, то и здесь дело не в «ничтожестве» смердов, а в том, что при способе войны того времени военачальник всегда должен был быть впереди, т. е. подвергаться особой опасности, а кроме того, должен был обладать знанием, опытом и сильным характером. Вот за это ему и платили в 10 раз больше.
Самое главное, однако, то, что Одинец совершенно не заметил основного: «смерд» в данном тексте означает не бесправного холопа, а просто рядового воина, противополагающегося старостам-военачальникам.
Ничего «социального» в этой фразе нет, сказано ясно: простые воины получили по гривне, старосты-военачальники — по 10 гривен. Напомним Одинцу и другой текст показывающий, что не только мы толкуем так слово «смерд». «Несть мене лепо судити епископу, ли игумену, ли смердом…» Так отвечал Олег «Гориславличь» Тьмутороканский на предложение Святополка и Владимира Мономаха: «пойди Кыеву, да поряд положим о Русьстеи Земли пред епископы, и пред игумены, и пред мужи отець наших и пред людми градскыми»… Отсюда ясно, что гордый Олег считал смердами не только горожан, но и бояр. Может быть, в дальнейшем ходе истории и в другом месте «смерд» стал тем, кем его описывает Одинец, но в разбираемом отрывке ошибка Одинца очевидна.
Подобными «осечками» в логике пестрят все труды наших историков, не исключая и новейших. Вывод один: пока такие «осечки» будут обычными в трудах историков, до тех пор теории, подобные норманской, будут затемнять наши умы и задерживать рост исторической науки и нашей культуры.
Итак, мы привели мнение: 1) независимого русского ученого Рязановского (1947–1949), отрицающего норманскую теорию, 2) советского историка Мавродина (1946), также отрицающего ее; кроме того, можем добавить (см. «Историю культуры Древней Руси», 1951), что этот взгляд является официальным взглядом советской науки, 3) мы привели выдержки из труда норманиста Одинца (1935), в корне подрывающего упомянутую теорию, наконец, 4) в ряде своих очерков привели немало доказательств ее ошибочности.
Казалось бы, что наши критики должны были быть гораздо осторожнее в своих безапелляционных выводах и о нашей работе, и о положении норманской теории. Именно они не знают новейших работ по истории и археологии и черпают свои познания из учебников «времен Очакова и покоренья Крыма». Во всяком случае «История» Платонова 1917 года является для них наиболее новой работой, суммирующей их познания.
Для них история как наука — только то, что напечатано в затхлом мирке эмигрантщины; будучи полными политическими банкротами, они оказываются банкротами и на поле истории. Угробив однажды свою «матушку Россию», они продолжают оплевывать ее славное прошлое, и не понимают, что они делают.
6. О скандинавских словах в русском языке
Чтобы доказать влияние скандинавов на Русь, норманисты обращаются к филологии и показывают, как обогатился русский язык скандинавскими словами.
Этот способ доказательства неплохой, но поражает удивительная непритязательность норманистов — ведь результат получается обратный: анализ показывает почти полное отсутствие влияния скандинавов на русский язык.
Казалось бы, имея такой результат, есть основание спохватиться, понять, что дело что-то неладно, что надо проверить норманистские установки. Вы думаете, это кто-то сделал? — Даже не подумал!
А между тем Томсен, очевидно опиравшийся на Грота («Слова областного словаря, сходные со скандинавскими. Филологические изыскания. СПБ. 1873. рр. 430–442) приводит всего 16 (!) скандинавских слов, якобы вошедших в русский язык. Количество это совершенно ничтожно по сравнению с десятками тысяч слов, составляющих русский язык.
Совершенно ничтожно оно и со словами, вошедшими в русский язык из греческого, латинского, немецкого, французского, английского и т. д. Если судить, например, по количеству немецких, французских или английских слов, вошедших в русский язык, а также выражений и поговорок, то можно подумать, что эти нации сотни лет владели Русью. Сколько же лет варяги владели Русью, если они оставили след в 16 слов?
Задача безусловно интересная и нетрудная для филолога и историка; но ее не решили и не решали, ибо в голове гуманитаристов царил норманистский дурман.
Пусть бы уж было 16 слов, но ведь это не так, их гораздо меньше, и, возможно, что тщательный анализ покажет, что их вообще нет в русском языке.
Наш анализ, конечно, далеко не достаточный и совершенный, все же показывает, что некоторые из 16 упомянутых слов должны быть из списка исключены, как:
1) слова, заимствованные вовсе не из скандинавских, а других языков,
2) слова, в действительности славянские,
3) слова, узко областные, т. е. употребляющиеся только в узкой пограничной полосе со Скандинавией и совершенно неизвестные в остальной России,
4) слова, возможно и скандинавские, но являющиеся новоприобретением, то есть вошедшие после эпохи варягов, и, наконец,
5) слова сомнительные, принадлежность которых к скандинавским языкам вовсе не доказана.
Эти пять групп явились следствием того, что Томсен в своем анализе допустил ряд крупных методологических ошибок.
1. Если Томсен находит русское слово, сходное по значению и звучанию со скандинавским, он немедленно признает его за заимствованное из Скандинавии, совершенно упуская из виду, что это слово могло быть, наборот, заимствовано скандинавами у руссов. Ведь влияние одного народа на другой обоюдно. Но Томсену это предположение даже в голову не приходит, настолько он охвачен предвзятой мыслью о примате скандинавов над славянами. Нет ничего удивительного, что скандинавы-воины, пожив в России, привозили домой и некоторые русские слова. Даже сравнительно очень отдаленные народы, как Англия, все же включили русские слова в свой язык, например, слово «указ» (ukase) и т. д.
2. Томсен совершенно забывает, что два сходных слова — скандинавское и русское — могут быть только вариантами одного и того же, еще санскритского корня, а вовсе не заимствованиями одного у другого.
3. Томсен не учитывает, что оба таких слова могут быть вариантами слов, заимствованных и скандинавами, и руссами у своих соседей: немцев, литовцев, финнов и т. д.
4. Томсена совершенно не интересует вопрос, а как обстоит дело с его «скандинавскими» словами у других славян, вовсе не сталкивающихся со скандинавами, например, у южных славян. Ведь если «скандинавское» слово встречается у сербов или болгар, то ясно, что оно не скандинавское.
5. Томсен даже не подумает сравнить эти 16 слов с языками финнов, эстонцев, латвийцев, литовцев, тюрков, монголов и т. д., а ведь это было необходимо сделать.
6. Томсен не исследовал, а как изменялась степень влияния варягов в Новгороде, Полоцке, Киеве. Ведь не могло же оно быть совершенно одинаковым: где-то оно было сильнее, а где-то слабее.
Эти недостатки методики показывают, что его анализ — только поверхностные сравнения и науку удовлетворить не могут. Мы особо подчеркиваем, что не считаем наш анализ глубоким, но он достаточен для того, чтобы показать хотя бы некоторые ошибки Томсена. Проделать глубокий анализ и решить вопрос окончательно — это дело настоящего филолога; вообще, если натуралисты будут заниматься филологией, то что делать тогда филологам? Но беда в том, что последние ничего не делают.
Переходим теперь к анализу выводов Томсена. Он «без колебания» относит слово «якорь» к скандинавским словам. Это, по Томсену, шведское «ancare» или старонорвежское «akkeri». Откройте словарь латинского языка, и вы найдете: «ancora» — якорь, и отметку — «греческое». Рядом найдете — «ancorale» — якорный канат, и т. д. Таким образом, уже в латинский язык слово «якорь» вошло из греческого. По Томсену, очевидно, и греки и римляне заимствовали это слово у скандинавов за тысячи лет до того, как вообще культурному миру стало известно, что существует Скандинавия.
