Александр Говоров - Византийская тьма
В тот день, когда принц назначил своим сбор перед Вратами Трех Святителей — главными воротами Амастриды, — толпы дремучих мужиков собрались здесь с дубьем. Каждый смутно понимал, зачем он здесь ни свет ни заря, но такова была воля их безымянных вождей, а мужики привыкли всегда повиноваться какому-нибудь политику.
На одном крике они бы долго не простояли, им нужно было действие. Из леса вынесли комель столетнего дуба с обрубленными корневищами. Два десятка здоровенных лесорубов раскачали этот таран и под выдох «ха!» ударили им в бронзовые, украшенные ликами святителей ворота. Шесть раз они выдыхали «ха!», но наконец, на седьмой раз, ворота пали со скрежетом. Мужик устремился, сминая стражу.
Первым попался им дом смотрителя почты, казалось бы, совершенно для них безвредного человека. Но так как пафлагонский мужик вообще не мог уразуметь понятия «почта», толпа ворвалась в него, расточая проклятия и угрозы. Смотритель с семьей успел скрыться в топке большого камина.
И тут им попалась кокетливо одетая служанка, которую они приняли за жену хозяина дома. В мгновенье ока ее раздели догола, а платья ее, и чулочки, и исподнее разодрали на мелкие лоскутки. Распустили ее роскошные косы, свистя и щипая, погнали по улице, хотя в принципе она была такая же угнетаемая и унижаемая, как каждый из них. Затем стали палить какую-то совершенно никому не нужную будку.
Обомлевший от всего этого архидука Аргир, правитель фемы Пафлагония, тот самый, который еще третьего дня посылал монастырских служек с изобличеньями происков Андроника и угрозами всем, кто послушается его приказов, на сей раз еле дождался известия о том, что принц лично прибывает в Амастриду. Выехал ему навстречу с непокрытой головою. Встретив, преподнес лично кубок вина и кисть винограда (хлеб-соль), затем шел возле его коня, придерживая стремя.
Андроник с воинством расположился на конях близ морских ворот Амастриды. Завидев в городе пожар, разбитые ворота и плебеев, суетящихся, словно радостные муравьи, он понял все. Оглядел ряды своих катафрактов — они выглядели не хуже, чем латники Враны, например. Затем посмотрел на свору охотничьих собак, которую обязательно вели за средневековым войском — ведь надо было чем-то кормить катафрактов и прочих! Снял боевую перчатку и свистнул в четыре пальца. Свист его был тотчас услышан и правильно понят. Вышел из строя ловчий Зой и вывел из клетки леопарда. Сотни рожков ловчих, доезжачих, всех, кто считал себя охотником, подняли неслыханный рев. И не надо было насылать на мятежников ни людей, ни собак. Зверь, никем не виданный в этих краях, плавными прыжками понесся в город, и все чумазые углежоги, и тупорылые лесорубы, и доморощенные рыбари и политологи в ужасе кинулись врассыпную. Тут уж за ними выпустили собак, которые довершили разгром, кусая человеческие ляжки и рвя на клочки и без того рваные одежонки. А благородный леопард не стал унижать себя погоней за безоружными людьми. Он изобразил улыбку на кошачьей своей морде, то есть растопырил елико возможно огромные усы. Подошел к коню Андроника, неизменного своего кормильца, и царственно лег к копытам коня, который храпел, и звенел уздечкой, и перебирал прекрасными копытами.
— Да здравствует великий Андроник! — хрипло закричал окончательно уничиженный великий дука Аргир. Его стратиоты и вооруженные монахи братались с воинством принца.
Каллах, камерарий принца, разыскал в строю всадников, приехавших из волости Филарица, нашего Дениса.
— Вам надлежит быть при особе принца. Андроник занял губернаторский дворец и начал последние приготовления к походу.
— Что-то я забыл, что-то я забыл… — говорил он Каллаху, перебирая дощечки с записями. — Ну-ка, напомни!
— Фамарь, матерь циркачей, — подсказал всегда все помнящий и вовремя все знающий Каллах.
— Да, да… Времени, конечно, нет, но, если она здесь, давай ее сюда, эту цирковую богиню.
Фамарь, женщина уже весьма неопределенного возраста и во вдовьем одеянье, раскланялась с принцем, как старая знакомая. Извинившись на крайний недостаток времени и заверив Фамарь в неизменном своем почтении, Андроник просил ее покинуть дочь и не учить ее цирковым трюкам и прыжкам.
— Ники! — низким своим голосом сказала матерь циркачей. Так звали Андроника давным-давно, когда он еще не заслужил чести быть распеваемым на всех рынках столицы. — Ники! Ты хоть раз поговорил по душам с девочкой? Или ты только ей приказывал и сулил?
Затем Фамарь заверила, что не станет перечить велениям принца, и удалилась, выполнив полагающееся преклонение. Но тут же на ее место явилась сама Эйрини, отстранив Каллаха, пытавшегося ей помешать.
— Я не пойду за вашего худосочного Ангелочка, — заявила она.
— Так ведь и я теперь хочу тебе об этом сказать. Если мы с тобой займем престол, какой там Ангелочек. Весь Запад пред тобою и Восток!
— И вообще я не хочу быть вашей династической игрушкой. Вот берите Феофилу, она спит и видит ехать за границу. А я вольная птаха… И вообще я уже распорядилась сделать из моих личных средств взнос в монастырь Пантепоптон. Буду там монахиней.
— Ну, ну, ну! — засмеялся Андроник, однако вертел ус, что выдавало его волнение. Он все-таки принимал слова любимой дочери за чистую монету. — А за кого бы ты сама хотела выйти замуж?
— Зачем, отец, вы задаете мне этот вопрос? Вы же никогда, как любой из ваших, из наших царственных родичей, не выдадите дочь за того, кто нравится ей…
— Ну все-таки… Ведь мы будем василевсами!
— Я бы пошла хоть сейчас, хоть сию же минуту…
— Ну за кого же, Ира?
Принцесса, белесая и худосочная, побледнела так, что Андроник в тревоге хотел вызвать врачей. Но она остановила:
— Врачей не надо. А я скажу: я бы вышла за Дионисия. За того самого, который исцелил царя…
Андроник взглянул на нее исподлобья.
— М-да… А ты знаешь, я тебя понимаю. Он действительно не похож на всех наших женихов. И если отбросить все эти сказки о его происхождении с того света — при дворе ведь о ком только чего не говорят! Но тут есть одно только совершенно неожиданное препятствие. Хотя, ты знаешь меня, я без предрассудков…
— Какое препятствие, отец?
— Он женат.
— Ба, женат! На ком же он может быть женат?
— Он женат на одной крестьянке…
Некоторое время в катихумене дворца, где располагался походный штаб принца, была тишина, прерываемая разнообразным гамом обоза, собиравшегося в поход на площади.
— Тогда остается мне Пантепоптон, — вздохнула Эйрини и вдруг стала розовой, словно, пряник. — Остается Пантепоптон.
Андроник стал говорить, что и это препятствие в общем-то устранимо, было бы его желание. Убеждал дочь подождать с решениями до конца похода, обещал все устроить. Дочь, прекрасно сознававшая свою власть над отцом, ни слова не говоря, повернулась и вышла.
Подготовка к войне велась своим чередом — разведчики, подрядчики, строители, смотрители… Пришел и Денис и как-то хмуро просил принца не брать его с собой на войну, он же человек не того мира.
Андроник, как показалось Денису, очень странно, даже подозрительно смотрел на него, потом сказал:
— Ну как же ты вернешься к себе в Филарицу? Все мужики уйдут, а ты один будешь сидеть при бабьей юбке…
И, как всегда, в логике и здравом смысле принцу нельзя было отказать.
Денис вышел задумчиво на крыльцо губернаторского дома. Принцесса Ира со своей Лизоблюдкой, нянюшками, дядюшками, евнухами и прочим штатом были тут, не садились в свои носилки и двуколки, чего-то ждали. Ира с улыбкой, как-то особо ласково смотрела на него. Денис с ней раскланялся, когда пошел к коню, она помахала ему платочком, словно именно она провожала его в поход.
Усевшись в неудобное какое-то, горбатое византийское седло, Денис принялся жевать поданный ему генуэзцем финик, закрыл глаза и в полусне опять привиделась ему Филарица.
Когда они отъехали уже в строю со двора Русиных, Фоти, подобно всем другим женщинам, долго шла у стремени своего суженого, идущего на войну.
— А я-то, дурочка, — говорила она, — я мечтала, купим здесь кирпича; построим настоящий господский дом, не наши хижины… Прости меня, сельскую дуру, прости. Прости моих родичей необразованных, прости…
В тот роковой момент, когда Денис честно сказал на вопрос священника «Я не крещен», пресловутый кир Валтасар бросил столовое полотенце, вышел и удалился насовсем. Трапеза была расстроена, все боялись смотреть в глаза Денису и Фоти. Матушка София плакала не переставая.
Фоти завела Дениса в гинекей, в котором не было никого, принесла тазик и омыла ему ноги.
— Так принято у нас омывать ноги мужу, уходящему в далекий путь. Все равно перед Господом ты мой муж, чего бы тут о тебе ни наговаривал кир Валтасар!
Выяснять теперь, что и как тут кто-то наговаривал, уже не было досуга. И вот она идет у его коня, возле стремени, прижимаясь лицом к его коленке, и бормочет несуразное:
