Евгений Анисимов - Россия в середине XVIII в.: Борьба за наследие Петра.
Жажда наживы, сжигавшая Шувалова, толкнула его и на промышленное предпринимательство.
Противники обвиняли Петра Шувалова в том, что, изобретая новые источники доходов казны, он сам становился руководителем всех планируемых им перемен и таким путем обогащался. Об этом писали M. М. Щербатов, Я. П. Шаховской, а также Екатерина II, считавшая деятельность Петра Шувалова не очень полезной для государства, но достаточно прибыльной для него самого. С подобными обвинениями трудно не согласиться.
Петр Шувалов стремился не только возглавить каждое предложенное им дело — будь то составление Уложения, денежная реформа, межевание или организация банков, — но и вывести созданное для реализации его предложений учреждение из-под контроля Сената. Став генерал-прокурором, Я. П. Шаховской столкнулся с тем, что Шувалов, руководя выпуском в обращение новой медной монеты, не представлял в Сенат никакой отчетности. Естественно, в этих условиях у Шувалова были большие возможности положить в карман несколько десятков тысяч рублей. Склонность обойти закон, сделать для себя и «своих» людей исключение вообще характерна для Петра Шувалова. Так, его брат Александр, захватив крупнейшие металлургические заводы европейского Центра, сумел с его помощью добиться от Сената льготных для себя, но идущих вразрез с действовавшим тогда горным законодательством постановлений и тем самым безжалостно расправиться со своими конкурентами — заводовладельцами из купечества23.
Особую любовь испытывал Петр Шувалов к военному делу, хотя службу начал при дворе и генеральское звание получил не за боевые заслуги. В 1756 г. он добился восстановления должности начальника артиллерии — генерал-фельдцейхмейстера и сам же ее занял. Руководство Шувалова было для русской артиллерии весьма плодотворным. Он значительно расширил артиллерийский парк, способствовал его качественному обновлению за счет изобретенных и усовершенствованных под его руководством орудий. Наибольшую известность получили так называемые шуваловские гаубицы и единороги. Они выгодно отличались от прежних типов орудий легкостью и соответственно маневренностью. Акцент на огонь разрывными снарядами и картечью в сочетании со скорострельностью новых моделей резко повысил действенность орудийного огня. Все это вместе с организационными изменениями в артиллерийском хозяйстве обеспечило успех русской артиллерии в сражениях Семилетней войны, особенно под Кунерсдорфом.
Правда, нужно учитывать, что похвалы шуваловским пушкам заведомо преувеличивались в донесениях из армии Конференции при высочайшем дворе, ибо членом ее был Петр Шувалов, а он ревниво следил за успехами «его» артиллерии. Как всякий дилетант, Шувалов преувеличивал значение им изобретенного. В одной из записок по воинским делам он глубокомысленно рассуждал: «…главное и первое есть упование в том, чтобы биться и победу свою доставить действом артиллерии, а полки в такой позиции построены были, чтобы единственно (!) для прикрытия артиллерии служили и в случае надобности, по обращениям неприятельским, в состоянии были во всякую позицию себя спешно построить, какая для победы неприятеля служить может»24. Попробовали бы главнокомандующие после таких сентенций рапортовать Конференции о неудачных действиях артиллерии!
Кроме «его» артиллерии у Шувалова была и «его» армия. Дело в том, что в 1756 г. он добился разрешения Елизаветы на создание отдельного 30-тысячного корпуса, названного вначале Запасным, а потом — Обсервационным. Корпус создавался по проекту и при непосредственном участии Шувалова, который стал его командующим. И хотя на организацию корпуса было потрачено более 1 млн. руб., новое поспешно созданное воинское соединение оказалось небоеспособным, и дважды — при Цорндорфе и Кунерсдорфе — его солдаты бежали с поля боя, создавая тем самым критическую обстановку для всей русской армии, причем в сражении при Цорндорфе грубо нарушили дисциплину. Но и В. В. Фермор — главнокомандующий армией при Цорндорфе, и П. С. Салтыков — при Кунерсдорфе, боясь разгневать могущественного П. И. Шувалова, писать правду о поведении Обсервационного корпуса не решались.
Любопытно, что Обсервационный корпус в подлинном смысле был отдельной армией, ибо командующий корпусом не находился в прямом подчинении у главнокомандующего русской армией. Вначале Шувалов решил сам вести в поход свою армию, но потом передумал, назначив себе заместителя, лишенного всякой инициативы и обязанного обо всем договариваться с Шуваловым, сидевшим в Петербурге. По расчетам Петра Ивановича, особой инициативы от заместителя и не требовалось: перед походом корпуса Шувалов уже сочинил «планы операций, служащие к сему корпусу для одержания победы над неприятелем»25. Жизнь довольно скоро опровергла планы генерал-фельдцейхмейстера, и корпус пришлось ликвидировать.
В последние годы царствования Елизаветы Петр Шувалов часто болел, но это не помешало ему вовремя перестроиться и войти в доверие к наследнику престола Петру Федоровичу, который, став императором, сделал честолюбивого Шувалова генерал-фельдмаршалом.
Разумовские и Шуваловы были двумя соперничавшими группировками при дворе. Их борьба хотя и не носила открытого характера, но существенно влияла на судьбу вовлеченных в нее вельмож. Среди них выделим Михаила Илларионовича Воронцова, который с 1744 по 1758 г. был вице-канцлером, а в 1758 г. сменил А. П. Бестужева-Рюмина на посту канцлера. Однако характер отношений этих государственных деятелей, судя по их переписке в середине 40-х годов, явно не соответствовал их положению относительно друг друга — так подобострастен тон писем канцлера своему подчиненному. Между тем анализ расстановки реальных сил при дворе в начале царствования Елизаветы показывает, что первое впечатление не было обманчивым.
Сразу после переворота Воронцов был в числе ближайших сподвижников Елизаветы, и его влияние при дворе далеко превосходило влияние Бестужева-Рюмина — вчерашнего сторонника Бирона. Воронцов начал свою карьеру, казалось бы, так же неудачно, как и братья Шуваловы. Камер-юнкерство при дворе Елизаветы в годы царствования Анны не открывало никаких перспектив для молодого человека. Но он, по-видимому, был искренне предан цесаревне и заслужил ее полное расположение. Сохранилась ранняя переписка Елизаветы с Воронцовым, примечательная доверительностью и дружелюбием. Так, письмо Елизаветы Воронцову, уехавшему в 1738 г. в Москву по делам управления вотчинами цесаревны, заканчивается словами: «…токмо остаюсь всегда одинакова к вам — как была, так и пребуду верной — ваш друг Михайлова». В подписи Елизаветы нельзя не усмотреть подражания своему великому отцу, подписывавшему письма ближайшим соратникам «Петр Михайлов». 30 января 1739 г. Елизавета писала, что с нетерпением ждет возвращения Воронцова из Москвы: «…желаем вас видеть на тетеревах, понеже… мы намерены отъехать в Царское Село, где и вас ожидать будем… Не погневайся, что несвоеручно к вам писала: не для чего больше, только в несовершенном нахожусь здравии».
Не удивительно, что такой человек оказался на запятках саней цесаревны в памятную ночь 25 ноября 1741 г. Не удивительно и то, что Елизавета, став императрицей, подписывала письма к Воронцову по-прежнему: «…и остаюсь верный друг ваш Елизавет»26. В 1742 г. она породнилась с Воронцовым, выдав за него свою двоюродную сестру Анну Карловну Скавронскую. Следующие за этим три года стали апогеем влияния Воронцова, перед которым пресмыкался канцлер Бестужев-Рюмин.
Современники не испытывали к Воронцову такой неприязни, как к Петру Шувалову. Ж.-Л. Фавье, характеристики которого отличаются точностью и во многом подтверждаются другими источниками, дает Воронцову следующую оценку: «Этот человек хороших нравов, трезвый, воздержанный, ласковый, приветливый, вежливый, гуманный, холодной наружности, но простой и скромный… Его вообще мало расположены считать умным, но ему нельзя отказать в природном рассудке. Без малейшего или даже без всякого изучения и чтения он имеет весьма хорошее понятие о дворах, которые он видел, а также хорошо знает дела, которые он вел. И когда он имеет точное понятие о деле, то судит о нем вполне здраво». Фавье отметил болезненность, утомленность Воронцова, его нежелание заниматься делами. Этим с самого начала сумел воспользоваться Бестужев-Рюмин, которому Воронцов, «совершенно неопытный в делах внешней политики, поначалу полностью доверился»27.
Через Воронцова Бестужев-Рюмин оказывал влияние на императрицу и последовательно усиливал свои позиции при дворе. Одновременно канцлер не упускал из виду и связи своего заместителя. Дело в том, что значение Воронцова как доверенного лица Елизаветы не осталось без внимания иностранных дипломатов. Еще до того как он стал вице-канцлером, французский посланник Шетарди и прусский посол Мардефельд начали заискивать перед Воронцовым, пытаясь использовать его в борьбе Против Бестужева-Рюмина, внешнеполитическая линия которого Противоречила интересам Пруссии и Франции. В апреле 1745 г. министр иностранных дел Франции д'Аржансон писал сменившему Шетарди д'Аллиону: «По вашему описанию канцлера и вице-канцлера можно заключить, что последний не замедлит взять верх, поэтому вам следует заранее относиться к нему очень бережно». Сам д'Аллион писал в Версаль 3 августа 1745 г.: «По существу нет ни тени сомнения, что второй прогонит первого, и это событие, столь же забавное, сколь и полезное, может быть, не заставит себя ждать бесконечно»28.
