Густав Гилберт - Нюрнбергский дневник
Безусловно, это стало разочарованием, причем не только для суда. Дениц, фиксировавший каждый жест и каждое движение Биддла, отмстил:
— Было видно, что Биддл стремился прояснить эту историю, и как же он расстроился, когда из этого ничего не вышло… Но чувства юмора ему не занимать. Вы не заметили, как он толкнул Паркера локтем в бок после слов секретарши, что, мол, ее шеф за все 10 лет к ней ни разу не приблизился?
Шахт заметил.
— Да, это пример доброго, старого американского юмора.
Риббентроп недоумевал но тому поводу, что обвинение не стало подвергать его свидетельницу перекрестному допросу.
— Это хорошо или плохо? — спросил он своего адвоката.
Тот заверил его, что тревожиться не о чем.
Геринг верно понял этот жест.
— Конечно, обвинение желало продемонстрировать, что высказывания его секретарши всерьез не принимает. С одной стороны, это хитрость, с другой — рыцарский жест. Я бы на их месте поступил точно также.
— Риббентропа разозлила ваша фраза о том, что женщины смелее мужчин, — заметил я.
— Да, он сообразил, что я имел в виду. Он не решался заговорить об этом секретном протоколе, в соответствии с которым демаркационная линия была проложена заранее. В случае нападения, понимаете? Потому что тогда еще не было ясно, состоится ли нападение. Я все об этом знаю. Йодль знает обо всем по карте, а нам с Риббентропом известны все детали. Я предоставил ему возможность сказать об этом. А если у него не хватило на это пороху, то я об этом еще скажу в своем последнем слове, приберегу это на самый конец, можете быть уверены.
29 марта. Риббентроп дает показанияУтреннее заседание.
Усталым голосом Риббентроп изложил обстановку в предвоенные годы, рассказал о том, как партия шла к власти, о трудностях, вызванных Версальским договором, о ремилитаризации, об антикоминтерновском пакте, о Мюнхенском соглашении и так далее. В общем и целом — ничего нового. Суд неоднократно вынужден был напоминать ему о том, чтобы он продолжал говорить.
Обеденный перерыв. За обедом Шахт взялся его передразнивать. Опустив плечи, сгорбившись, он сонным, бесцветным голосом стал излагать:
— И вот я отправился в Лондон. Мистер X. встретил меня на вокзале. А потом я поехал переодеться! — Распрямившись, Шахт презрительно заметил: — И это речь министра иностранных дел Германии.
Не скрывал своего презрительного отношения и Нейрат.
— Уже по его манере речи можно было сразу определить, что этот пришедший в министерство иностранных дел человек понятия не имеет о том, что представляет собой внешняя политика. А тогда он строил из себя великого эксперта.
— Верно, верно, — с кислым видом вставил Папен. — Ни малейшего понятия! Это уже видно из того, что он говорит об антикоминтерновском пакте и Мюнхенском соглашении. Он просто не понимал, что делает!
Антикоминтерновский пакт был любимой мозолью Нейрата.
— Да, он ни слова не сказал о том, почему именно он отправился на подписание антикоминтерновского пакта.[15] Да потому что я от этого отказался! Я сразу понял всю опасность этой затеи. Но он по-рабски исполнял все, что хотел от него Гитлер, и совал нос даже в такие вещи, которые его совершенно не касались. Как послу в Англии ему вообще следовало держаться подальше от этого. Он же, будучи всего лишь нашим послом, очертя голову бросился подписывать этот договор, чем окончательно сбил с толку британцев. Это же такой афронт! Естественно, после этого британцы поспешили от него отделаться.
— Это было самым грубейшим нарушением дипломатического этикета, какое только можно себе представить, — нахмурился Папен. — И глупым, опасным дилетантизмом! И еще жалкой попыткой лишний раз пресмыкнуться перед Гитлером и готовностью подписать все, что только Гитлеру заблагорассудится — а, по возможности, даже упредить его очередную прихоть.
Он вспомнил историю с угрожающим посланием, которое Риббентроп намеревался направить Турции только потому, что с этим предложением выступил Гитлер. Риббентроп утверждал, что совершенно бесполезно пытаться отговорить Гитлера от этого, однако Папену не составило труда склонить Гитлера изменить мнение.
Вмешался и Дениц, до сих пор остававшийся лишь слушателем:
— У меня до сих пор не укладывается в голове, как Гитлер мог быть таким глупцом, что не сумел раскусить Риббентропа. Мне все же кажется, что он сознательно держал этого человека в статусе министра иностранных дел, чтобы самому поступать но своему усмотрению.
— Да — Риббентроп и его «связи», — включился в беседу Шахт. — Подписывает антикоминтерновский пакт с Японией, потому что у него связи с японцами, и заручается связями с ними через подписание этого пакта. Вот так и действовал этот аферист. Ни малейшего представления не имел о том, что творит.
Выступление Риббентропа со своей защитительной речью Геринг расценил не иначе, как шоу.
— Он заставил весь суд помирать со скуки, — не скрывая злорадства, заявил Геринг в разговоре со мной. — Я предупреждал его, если он собирается произнести пространную тираду, то она должна хоть чуточку захватывать. Вот как, например, моя. В конце концов, и судьям, и журналистам хочется услышать нечто любопытное, в противном случае они просто утрачивают ко всему интерес.
Риббентропа окончательно сбили с толку бесконечные напоминания о том, чтобы он продолжал.
— К чему эта травля со стороны мистера Биддла? — недоумевал он. — Он что, такой нервный?
Я решил раньше отправить его вниз, чтобы он мог переговорить со своим адвокатом. Охранники подслушали, как он делал упреки доктору Хорну, который жестами и знаками давал ему понять, что его подзащитному не следует увязать в разного рода мелочах, а больше говорить по существу.
— Так не перебивайте меня! Дайте мне сказать все, что я считаю необходимым! — настаивал Риббентроп.
— Я лишь пытаюсь услышать от вас изложения по существу, — объяснял доктор Хорн. — Вы же сами видите, что терпение судей на исходе.
— Да, но почему этот Биддл так нетерпелив?
— Он ждет не дождется, когда вы наконец перейдете к секретному протоколу к договору с русскими. И все этого ждут.
Риббентроп ответил, что, мол, в этом секретном протоколе ничего сверхважного нет, и поэтому не видит причины столь повышенного интереса к нему. Он вообще надеялся, что сегодня на послеобеденном заседании этот вопрос подниматься не станет — может, его перенесут на понедельник. Доктор Хорн возразил, сказав, что, скорее всего, этот вопрос все же будет затронут именно сегодня, обратив внимание Риббентропа на то, как он должен выражаться: простыми, краткими фразами; необходимо просто сказать о том, что в результате получали немцы, а что русские.
— Хорошо, хорошо! Нечего мне все разжевывать! — нетерпеливо повторял Риббентроп.
Доктор Хорн в качестве последнего напутствия пожелал своему подзащитному не рассуждать слишком много о Гитлере — и вообще не упоминать о Рузвельте. И говорить без бумажки, ибо какой прок от его записей, если обвинение возьмет его в оборот.
Послеобеденное заседание. (Как только Риббентроп начал свою речь, Геринг заметил своим соседям, что защита Риббентропа — явная неудача. Когда же Риббентроп в перерыве на пару минут вернулся на скамью подсудимых, Геринг заверил его в том, что, мол, все идет прекрасно. Стоило бывшему министру иностранных дел вернуться к свидетельской стойке, как Геринг принялся недоумевать:
— И как это Гитлер сподобился присвоить ему звание группенфюрера СС — этому слабаку!)
Наконец был представлен предусмотренный секретным протоколом к договору о ненападении с Россией заранее согласованный план раздела Польши. Но сенсацией он уже стать не мог. Затем Риббентроп описал небольшую задержку с нападением на Польшу, возникшую вследствие обещанных Польше Англией гарантий, перечислил «инициативы» фюрера, лишь устно предложенные вниманию сэра Гендерсона, но так и не переданные ему в письменной форме, упомянул о нападении, спровоцированном «бесстыдством» Польши, и готовности фюрера к переговорам после победы над Польшей.
30 марта. Суммированное оправданиеУтреннее заседание.
Риббентроп, завершив изложение основной части своей обвинительной речи, подчеркнул, что ни он, ни Гитлер любви к войне не питали, что шли на нарушение договоров лишь скрепя сердце, и о том, что лично ему, Риббентропу, оккупация нейтральной Голландии стоила многих бессонных ночей.
30–31 марта. Тюрьма. ВечерКамера Риббентропа. Когда я во второй половине дня пришел к Риббентропу в его камеру, он пожаловался на полное психическое и физическое истощение.
— Есть предел тому, что человек в состоянии выдержать. Я этой границы фактически достиг в 1943 году. Да, мне действительно следовало еще тогда уйти в отставку. Мой врач обсуждал это с Гитлером. Но тот не хотел об этом и слышать. Сейчас я с трудом мыслю. А конец войны и вовсе доконал меня. Это был ужас. Я продолжал жить в своем доме под Берлином и но дороге туда и обратно видел тысячи раненых, отступавших солдат, беженцев, устремлявшихся на запад от стремительно продвигавшихся вперед русских.
